Энн Райс - Лэшер

Но вернемся к нашему прибытию в Ассизи. Мы подошли к городским воротам в разгар дня. Войдя в город, мы сразу направились в дальний его конец, к базилике святого Франциска. То было впечатляющих размеров сооружение, красота которого не имела ничего общего с холодным величием собора в Доннелейте. Арки базилики оказались не остроконечными, а круглыми, а со стен глядели многочисленные изображения святого Франциска, выполненные столь искусно, что выглядели живыми. У одной из стен находилась гробница святого, к которой ежедневно приходили толпы паломников — точно так же, как к гробнице святого Эшлера в далекой Шотландии.

Люди обходили вокруг гробницы, массивного каменного надгробия, лишенного каких-либо украшений, возлагали на камень руки, целовали его и громко просили святого Франциска даровать им исцеление от недугов, утешение от скорбей, заступиться за них перед Всемогущим Господом.

Я тоже возложил руку на саркофаг и обратился с молитвой к святому Франциску, который давно стал для меня живым человеком, реальной личностью, облаченной в романтические покровы.

— Святой Франциск, — едва слышно прошептал я. — Я здесь. Я пришел к тебе. Пришел, дабы вступить в твое братство. Ты знаешь, я послан в этот мир, дабы тоже стать святым.

Стоило мне произнести эти слова — и душа исполнилась гордости и благодати. Никто из окружающих не ведал моей тайны. Никто не знал, что настанет день, когда я с благословения святого Франциска вернусь в Шотландию и буду наставлять людей на путь истинный, спасая их души для вечного блаженства. Никто не догадывался, что, несмотря на внешнее свое смирение, я способен достичь великих свершений.

Но я не мог не гордиться предстоящим мне великим поприщем. И в то же время сознавал, что гордыня и святость — вещи несовместные.

«Если ты вознамерился стать святым, ты должен очистить свою душу от скверны, — сказал я себе. — Возьми за образец для подражания святого Франциска, членов его братства и других святых, о которых они тебе рассказывали. Забудь о своих честолюбивых намерениях. Ибо истинный святой не должен притязать на святость. Удел святого — служить Христу. Господь может вознести тебя, а может низвергнуть в прах. Будь готов безропотно принять Его волю».

Но, хотя в молитве я исповедался перед самим собой и предостерег самого себя от заблуждений, уверенность в собственном высоком предназначении не оставляла меня. Я знал, мне уготовано засиять столь же ярко, как сияло изображение святого Эшлера в витражном окне.

Я провел у гробницы несколько блаженных часов, впитывая в себя благоговейный восторг тех, кто припадал к каменному надгробию, и упиваясь этим восторгом. Молитвенный пыл, который охватывал паломников в этом священном месте, я ощущал столь же пронзительно, как и музыку. Теперь я со всей очевидностью убедился в том, что наделен повышенной восприимчивостью, или, как выразились бы сегодня, сенсетивностью. Причем присущее мне свойство распространялось не только на музыку, но на все звуки. Трели и щебетание птиц, гул человеческих голосов, интонации речи, случайные созвучия, в ней возникающие, — все это неодолимо очаровывало меня. Как-то раз мне довелось встретить человека, речь которого была полна аллитераций; он так заворожил меня, что я впал в подобие гипнотического транса.

Но в базилике, около гробницы меня пленили исступленные и жаркие молитвы, страстная сила веры, которую пробуждал святой Франциск в душах людей, прибегающих к нему за помощью и утешением.

В тот же день спутники мои отвели меня в Карсери, удаленное от шумных городских улиц место, где Франциск и его первые последователи вели уединенную жизнь. Там еще сохранились кельи, в которых скрывались от мирских забот отшельники. Я любовался прекрасным видом на окрестные поля, виноградники и рощи и думал о том, что по этой земле ступали ноги святого Франциска. Здесь он возносил Господу свои молитвы.

Теперь я оставил даже мысль о побеге, об измене уготованному мне уделу. Бедность, смирение, воздержание, на которые я обрекал себя в будущем, ничуть не страшили меня. Меня тревожило другое: собственные тайные притязания. Я боялся, что легенда о святом Эшлере, питавшая мою гордыню, постепенно разъест и разрушит душу.

Джентльмены, позвольте мне сделать паузу в своем рассказе и обратить ваше внимание на одну весьма важную подробность. В Италии я провел никак не меньше двадцати лет, и все это время жил среди монахов-францисканцев. Сколько в точности лет я прожил в этой благословенной стране? Не знаю. Ибо никогда не считал проходившие года. Одно могу сказать: меньше тридцати трех. Это знаменательное число, соответствующее возрасту Христа, не стерлось бы из моей памяти.

Я сказал вам об этом, чтобы вы уяснили следующие обстоятельства. Во-первых, я ничуть не стремился вернуться в Доннелейт, понимая, что время для этого еще не настало. Во-вторых, на протяжении всего периода, проведенного в Италии, тело мое почти не менялось, оставаясь юношески сильным, крепким и гибким. Конечно, кожа моя несколько огрубела, утратила младенческую гладкость, на лице пролегли морщины, которых, впрочем, было немного. В остальном… я не претерпел никаких физических изменений.

Я хочу, чтобы вы поняли — ведя аскетичную и полную ограничений жизнь монаха-францисканца, я был абсолютно счастлив. Мне казалось, именно эта жизнь наиболее полно отвечает моей природе, сокровенным моим помыслам и желаниям.

Рождество Христово неизменно отмечалось в Италии как величайший праздник, и ликование, которому предавались люди в эти святые дни, не имело ничего общего с теми мрачными гульбищами ряженых, свидетелем которых я был в горах Шотландии. Из всех церковных праздников Рождество стало для меня самым светлым и значительным. Живя в Италии, я посещал разные города, но в рождественские дни неизменно возвращался домой, в Ассизи.

Перед первым своим итальянским Рождеством я прочел историю Младенца Христа и просмотрел огромное количество картин, запечатлевших это событие. Глядя на прекрасное дитя, лежащее в яслях или на руках у Девы Марии, я представлял себя на его месте.

Я закрывал глаза и воображал себя крошечным младенцем, которым мне никогда не довелось быть. Я ощущал себя беспомощным, беззащитным и невинным. Чувство, охватившее меня, было сродни экстазу. Я стремился увидеть Младенца Христа — воплощение детской чистоты — в каждом человеке, с которым сводила меня судьба, будь то мужчина или женщина. Если в душе моей просыпались гнев или раздражение — что случалось чрезвычайно редко, — я вспоминал о Младенце Христе и вновь обретал любовь и покой. Я представлял, что держу Божественное Дитя в своих объятиях. Вера моя в Христа была непоколебима. Я знал, настанет день, когда я выполню свое земное предназначение и соединюсь с ним. Я преклоню колена перед яслями и благоговейно коснусь Младенца Христа.