Ирина Верехтина - Исчезнувшие

Не очень приятная ситуация, размышлял Дима. И прав Гордеев, хорошо что Валерия Голубева (для своих – голуба, голубица, голубиная душа, птичка певчая) лыжу сломала, а могла бы ногу сломать. Счастья своего не понимает.

В овражек спустились «лесенкой». Снег внизу был в жёлтых разводах и пропитался водой. Это не овраг, это речка, сообразил Гордеев. И заорал, как давеча Виталик:

– Быстро! Проходим быстро! Здесь вода близко.

Лера злилась. Весь день они останавливались, снимали лыжи, перекидывали их через дерево, переставляли лыжные палки, перелезали, надевали лыжи, три минуты ехали, снова снимали-перелезали-надевали… Веселуха. А теперь этот чёртов овраг, откуда он взялся? И речка эта чёртова. А Гордееву не холодно не жарко, не извинился даже. Головой не подумал, что на лыжах преодоления препятствий не получится.

Надя дышала как паровоз и держалась подальше от Васьки, чтобы он не заметил. Когда переходили речку, снег под лыжами угрожающе прогибался, лёд, наверное, слабый. Интересно, здесь глубоко? По склону поднимались молча и быстро. Если бы не эта вынужденная остановка с Голубевой, Надя не смогла бы идти дальше, упала бы и умерла, от такого подъёма. А остальные ничего, дыхание не сбилось даже.

На сломанную голубевскую лыжу надели наконечник, ногу примотали к лыже связанными носовыми платками. Как назло, ни у кого не нашлось верёвки. Или хоть запасных шнурков. Лера молчала, но Гордеев знал, как трудно ехать с «костылём» – тяжёлым железным наконечником, а уж с привязанной ногой совсем… От Голубевой не знаешь чего ждать, на Виталю наорала, а тут молчит, не жалуется, а ведь имеет полное право.

По другую сторону овражка простиралось замёрзшее болото с былками сухого камыша и чёрными берёзами. Мёртвыми. Летом здесь не пройти, механически отметил Гордеев.

Через болото тянулся свежий санный след, глубокий, словно везли что-то очень тяжёлое. Надя, которой от чёрных берёз стало как-то жутковато, сразу подумала про труп. Надиной неуёмной фантазии позавидовали бы Сименон и Честертон, взятые вместе.

Группа повеселела и разогналась: лыжню прокладывать не надо, снег неглубокий, катись не хочу. Голубева и тут отличилась, всем ничего, а её угораздило наехать на какой-то бугорок. Не могла объехать, голубиная душа.

Лера ахнула и резко остановилась.

– Ну и что тут у нас? – обречённо спросил Дима-Лось, и Лера поняла его слова буквально.

– Тут бугор какой-то, твёрдый… – Лера раскопала палкой снег и объявила оторопевшей группе: – Череп. Человеческий. Я на череп наехала. Я прям почувствовала, как кость под ногой хрустнула. Ой, смотрите, у него глаза…

Засмеяться никто не успел: Голубева побелела и стала заваливаться набок. Лось едва успел её подхватить. Ткнул палкой в «череп» и заорал Голубевой прямо в ухо:

– Дура! Это канистра! Какие глаза? Это просто дырки! В ней дырки проколоты, потому её и бросили. Не могла объехать, курица!

Валерия Голубева, бывшая солистка «Кремлёвского классического» (и далее по наклонной плоскости: «Русские забавы», «Латинский квартал», шоу-балет «MaximumShow»), а ныне модель, которую со времён училищных педагогов никто не называл курицей, и уж тем более дурой, испуганно заморгала, уставившись на белую пластиковую канистру, проколотую в двух местах. Сквозь проколы проступал чёрный лёд. Вода болотная, торфяная, оттого и чёрная.

Над ней смеялась вся группа: канистра и в самом деле напоминала череп – безносый, с чёрными провалами глазниц. Отсмеявшись, поехали дальше. Голубева отстала – сломанное крепление не держало, лыжа то и дело снималась с ноги. Возвращаться? Да мы уже половину маршрута прошли, так что всё одно – что вперёд, что назад, километров столько же. Голубевой их не пройти. Вот же чёрт! Всю дорогу еле тащились, сейчас только разогнались – и на́ тебе!

За болотом обнаружилась берёзовая роща, призрачно красивая: белые берёзы, белый снег… И белое небо. Дима-Лось догнал Гордеева, сказал с тревогой: «Кажется, сейчас начнётся…»

Гордеев и сам видел, что – начнётся. А небо белое от снега, который сыпал всё гуще и скоро перешёл в метель. Только метели им и не хватало.

Роща была на взгорке, подъём Голубева одолела с трудом, платки развязались, лыжа сваливалась с ноги, Лера останавливалась, надевала, привязывала… И молчала. Вот же характер! То истерику закатит на пустом месте, суп на снег выплеснет, то из-за канистры «с глазами» в обморок падает. А тут полное право имеет поныть, а молчит. Выдержка железная. Не хочет никого подводить, знает, что из-за неё все встанут и будут ждать. И мёрзнуть, одеты-то легко, куртки в рюкзаках.

В группе своих не бросали. А Лера своя. В сердце Георгия Гордеева толкнулась гордость за группу, и он впервые подумал о Ларисе без горечи. Жена выбрала свой путь, а он выбрал свой, и не пожалеет, куда бы он ни привёл.

Путь привёл к бетонному забору. Справа, метрах в пяти, виднеется пролом, оттуда тянуло печным дымом, к которому отчётливо примешивался запах тушёнки.

– Удачно вышли, – прокомментировал Виталик.

Куда уж удачнее… Метель густела на глазах, заметала следы, превратилась в белую пургу. Гордеев принюхался и скомандовал:

– Сворачиваем! Кажется, дачи. У них и верёвкой разживёмся, и дорогу спросим. Хотя – откуда здесь дачи, дачи ближе к станции, а мы посередине где-то. Приехали, что называется.

– Покатались, – подытожил Лось. И взглянув на Леру, добавил: – Ничего. У нас вся зима впереди, мы своё возьмём. А ты не кисни, у меня тыща рублей с собой, за тыщу тебя до дома довезут. До подъезда. С ветерком.

– Нет, с ветерком не надо, – поёжилась Лера. – Ветерка мне хватило…

«Надо же, шутит ещё!» – восхитился Гордеев.

Пролом был узкий, с торчащей ржавой арматурой. Лыжи пришлось снять, потом снова надевать, все проделали это автоматически, за день привыкли уже. Девять человек бодро двигались по обсаженной берёзами аллее. Гипсовые статуи возникали из снежной круговерти белыми призраками. Один держал в гипсовых руках обломок гипсового горна! Лагерь! Старый, советских времён, и пионеры с горнами.

– Ну что, в пионеры будем вступать, или пешком пойдём? – отличился Виталик. Он иногда такое скажет, что не знаешь как ответить. Голубева удивилась:

– Что это у него? Мороженое, что ли?

Обломанный горн с торчащей железякой и впрямь походил на эскимо на палочке, которое доедал гипсовый пионер.

– Эскимо в белой глазури. Ща купишь себе такое, за углом мини-маркет, – сообщил Дима, ухмыляясь.

Народ радостно заржал. Лера смотрела непонимающе.

Сколько ей? Лет двадцать. Дитя девяностых, пионеров она не застала, ей простительно. А Гордееву за пятьдесят, и пионерское гордое детство он помнит до сих пор.