Ширли Джексон - Птичье гнездо [litres]

– Конечно, мне ведь теперь так легко. Взгляни.

– Эта стрижка тебе не идет, – помолчав, заметила тетя Морген. – Нужно будет снова отращивать.

– Не могу. Я – пряничный человечек.

– Что?

– Я от бабушки сбежала, я от дедушки сбежала.

– Я иногда думаю, – беззлобно заметила тетя Морген, пройдя следом за племянницей на кухню, – что мне самое место в какой-нибудь богадельне. Там, где старушки играют в крокет. И носят брошки из волос подруг, которых они пережили.

– А доктор Райт будет навещать тебя по воскресеньям.

Довольная, она устроилась за столом.

– И мы с ним будем петь гимн. Я сделала капусту со сметаной – только потому, что она тебе когда-то нравилась. Но вообще, если вкусы у вашего величества будут так часто меняться, я едва ли…

– Как думаешь, в богадельне тебе разрешат готовить? Ты ведь отменно готовишь.

В мягком электрическом свете накрытый стол выглядел очень уютно. На коричневой скатерти стоял новый желтый сервиз, и, проведя пальцем по краю чашки, она удивилась, что не заметила раньше. Тетя Морген кое-что поменяла, отказавшись от безвкусных, кричащих цветов, острых углов и пошлых узоров.

– Морген, да ты мудреешь.

– М-м?

– Новая посуда. Скатерть. Прихожая.

– …рабам Твоим. – Морген быстро произнесла молитву и протянула племяннице корзинку с булочками. – А, все-таки заметила. – Она вздохнула, мрачно глядя в свою тарелку. – Тебе, наверное, не захочется об этом говорить. Я все ждала какого-то объяснения – от тебя или от доктора, – а потом подумала: я так долго пребывала в полном неведении, что могу подождать еще. И тем не менее. – Она с решительным видом отложила вилку и строго посмотрела на племянницу. – Все эти шутки… Меня не покидает чувство, будто моя богадельня вдруг опустела – старухи разъехались на лето, персонал в отпусках, окна заколочены. А я сижу одна и не понимаю, куда все подевались. Ты знаешь, что я пошла в магазин и купила то зеленое пальто, и оно уже три недели висит у тебя в шкафу?

– Я не заметила, – равнодушно отозвалась она.

– Вот именно. Я думала, оно тебе нравится. Ждала, когда ты о нем вспомнишь. А ты пошла и постриглась, – сокрушенно добавила Морген и отодвинула тарелку.

– Ты правда думала, что мне нравится это жуткое пальто?

– Либо оно тебе нравится, либо ты пыталась его купить, чтобы показать, кто тут главный, или досадить мне, или просто отыграться за все то, чего я тебя якобы лишила. Я убедила себя в первом.

– Полагаю, возвращать пальто уже поздно.

Морген ответила не сразу.

– Да, поздно. Тебе придется его носить и, возможно, даже делать вид, что оно тебе нравится. Пусть все думают, что это подарок от престарелой родственницы, которая в тебе души не чает, и ты носишь его, чтобы не обижать бедняжку. А обидеть ее очень легко – ты даже не представляешь, до чего щепетильны старушки в отношении подарков. – Тетя Морген посидела с минуту, поджав губы, затем молча встала и отнесла тарелку в раковину. – Вечером помою, – как ни в чем не бывало сказала она. – Мы немного припозднились, доктор придет с минуты на минуту.

– Я помогу тебе, когда мы вернемся.

– Спасибо. Большое спасибо. – Тетя Морген составила в раковину остальную посуду. Затем, резко повернувшись, подошла к столу и села рядом с племянницей. – Послушай, – начала она и тут же замолчала. Поставила локти на стол, закурила, подвигала туда-сюда пепельницу, глупо потерла нос тыльной стороной ладони. – Черт, не знаю, как сказать… Я пытаюсь – и все без толку. Может, у доктора получится, может, он подберет к тебе ключ. Я только удивляюсь, и беспокоюсь, и молюсь, чтобы все обошлось. Наверное, я зря затеяла этот разговор – знаю, я глупая, неуклюжая, и ваши с доктором умные рассуждения не для моих мозгов, но за всю жизнь ни разу не было такого, чтобы я не могла выразить свою мысль, не могла объяснить, чего хочу. А тут вдруг не могу даже поговорить с тобой, хотя мы прожили вместе столько лет. Я лишь одно хочу знать. – Тетя Морген аккуратно положила сигарету в пепельницу и, сцепив пальцы в замок, внимательно посмотрела на племянницу. – Где в твоей жизни место для меня? – Увидев, что та, хотя и глядит с любопытством, не понимает, о чем речь, она запнулась и сделала какое-то жалкое движение рукой. – Не понимаешь. Я ведь говорю, мне не кажется? Не просто открываю рот и размахиваю руками? Ты ведь меня слышишь? А то у меня складывается впечатление, что тебе вообще все равно: говорю я или молчу, попадешь ты к доктору или пропустишь прием, пойдем мы гулять или останемся дома, поедим или будем голодать, есть я или меня нет, счастлива я или несчастна… Всякий раз, когда я готовлю тебе на ужин какое-нибудь блюдо, которое ты раньше любила, и забываю сказать, что именно приготовила, ты даже не знаешь, что ешь.

– Ужин был очень вкусный, тетя Морген.

– Знаю, я же готовила. Он был очень-очень-очень вкусный, черт бы его побрал, но если тебе не сказать, что это за блюдо, ты так и будешь сидеть, тыкая вилкой в тарелку, в лучшем случае, заметишь, что у нас уже месяц как новая посуда. Я все убеждаю себя, что такого не может быть, мы ведь не чужие друг другу. – Морген аккуратно затушила сигарету. – Я не хочу сказать, что имею право на твою любовь только потому, что столько лет заботилась о тебе, как о собственной дочери. Надо быть полной дурой, чтобы так думать. За свою жизнь любви я заслужила больше, а получила меньше, чем кто бы то ни было. Но видит Бог, – добавила она, смягчившись, и даже с легкой улыбкой, – видит Бог, одна я в богадельню не поеду.

Она, не отрываясь, смотрела на тетю Морген, на ее крупное некрасивое лицо с притворной улыбкой на приоткрытых губах, и думала о том, что нельзя вот так разглядывать людей, они не картины в музее. Ни по глазам, ни по губам, ни по бровям, ни по морщинам на тетином лице она не могла определить, что оно выражает – страх, беспокойство, надежду, исступление? А может, она вообще видела перед собой маску, не имевшую ничего общего с тем, что творилось у тети Морген в душе? У индийского принца было красивое лицо, у генерала Оуэна – уставшее, а лицо тети Морген художник изобразил слишком подробно и слишком сильно затушевал. В портрете не должно быть лишних линий, черт, которые могут исказить образ, только самое важное. Тете Морген на портрете под названием «Боль» она бы уменьшила нос, привлекавший к себе слишком много внимания, сделала бы тоньше брови, придававшие лицу выражение бессловесного, животного страдания, и вообще облегчила бы…

– Мне кажется, я очень терпелива, – холодно сказала тетя Морген.

– Тетя Морген, – медленно проговорила она, – знаешь, о чем я думала сегодня в музее?

– Нет. И о чем же ты думала?

– Я думала, каково это – быть узником, приговоренным к смерти. Ты смотришь на солнце, на небо, на деревья, смотришь в последний раз, и они кажутся тебе до того яркими и необыкновенными, словно ты никогда прежде не видел таких красок, и тебе так жаль расставаться с этим миром. А потом тебе вдруг объявляют помилование, и ты просыпаешься на следующее утро и понимаешь, что жизнь продолжается. Сможешь ли ты смотреть на мир и видеть, как прежде, самые обыкновенные солнце, небо и деревья, ничуть не изменившиеся после того, как тебе отменили смертный приговор?