Иринарх Кромсатов - Лярва

Для полноты портрета этого человека остаётся добавить лишь его непоколебимую, детскую веру в окончательную победу добра над злом, почерпнутую им ещё ребёнком из сказок и стойко живущую в его сознании. Всегда и в любой ситуации он уверял себя и всех окружающих, что всё будет хорошо, что в итоге наступит счастье и что всё делается к лучшему. Жизнь порой сварливо ставила его на место и не один уже раз показывала, что окончательный итог может оказаться и не столь радужным, — однако лейбницианство Замалеи умолкало ненадолго и стремилось даже в торжестве зла искать корень будущего благоденствия. Воистину, этот материализованный Панглосс был редким экземпляром для русского общества, в большинстве своём пессимистичного, недоверчивого и хмурого. И на общем фоне неулыбчивых русских Замалея являл собою отрадное и, безусловно, привлекательное исключение, будучи всегда бодр, оптимистичен, жизнерадостен и, главное, заразителен всеми этими качествами для окружающих. Друзья его обожали, коллеги любили, как уже было сказано, а жена не сомневалась, что муж её — лучший мужчина на свете. Он был, к тому же, не робкого десятка, мог вступиться за женщину, ребёнка, прохожего, терпящего несправедливую обиду, однако при этом физическое насилие не любил и старался защитить словом и убеждением. Тем не менее жена чувствовала себя всегда в безопасности и под защитой, когда рядом находился муж, что, вообще говоря, встречается в семьях далеко не часто. Не только жена, но и дочери его умилялись и расплывались в улыбке, наблюдая, как их пузатый и краснолицый глава семейства старательно обходит ползущего по тропинке майского жука или выносит из дома остатки обеда уличным кошкам. Доброта его была нисколько не показною, но имманентною, что хорошо осознавалось окружающими и только добавляло ему уважение. Одним словом, Замалея был многими чертами весьма близок к тому, что следует считать идеалом человека, и его бодрый, весёлый дух поддерживал любовь к жизни в других. Не исключено, впрочем, что таковым он оставался только потому, что не встретил ещё на жизненном пути страшного, унизительного, растаптывающего зла, одерживающего решительную и безальтернативную победу. Уродство, побеждающее и убивающее красоту, просто не могло быть воспринято умом этого человека.

Вот и сейчас он умилился окружающими видами настолько, что даже принялся беззаботно мурлыкать под нос какую-то песенку и ощущал себя совершенно так же, как ощущает человек, направляющийся в выходной день на увеселительную прогулку. Между тем он уже не один раз сворачивал с большой дороги во всё мельчающие ответвления и, наконец, запрыгал по ухабистой грунтовой дороге, что поневоле заставило его сосредоточиться. Чем более приближался он к деревне, тем разительнее был контраст прежнего пути и открывавшихся впереди ландшафтов. Они приметно мрачнели. Кричащие осенние краски берёзовых рощиц постепенно сменялись угрюмыми тёмно-зелёными тонами хвойного леса, которые всё плотнее и плотнее обступали дорогу, словно исподволь угрожая и тая агрессию. Длинные ветви огромных сосен и елей, словно руки душителя, со всех сторон тянулись к путнику, и недоставало только плотной паутины между их сучьями для довершения сходства с мрачным лесом из детских сказок, лесом Бабы-яги. Впрочем, отсутствие паутины с лихвою восполнял мерзкий, сладковато-могильный запах болотной тины, с некоторых пор появившийся и с каждым пройденным километром лишь набиравший силу и удушливость. Замалея вспомнил о гнилом болоте и понял, что место назначения совсем близко.

Поворот. Ещё поворот. Вот сейчас он вынырнет из-за тёмной бегущей назад стены елей. Вот сейчас он увидит этот дом. Этот наполненный страданиями дом, о котором он столько думал.

И дом вынырнул. Но сначала вынырнул взгляд.

Это произошло внезапно, вдруг. Обогнув толстый замшелый ствол очень старой ели и подпрыгнув на кочке, Замалея успел увидеть стоявшую за стволом невысокую сухопарую женщину в мешковатой серой кофте. Он не рассмотрел весь облик и детали одежды: в его сознании отпечатался только шишкастый, нависающий лоб и буравящие из-под него зоркие, блестящие глаза- щёлочки. Этот взгляд прожёг его до самых потрохов и произвёл впечатление сверкнувшей молнии. Опешив от такой неожиданности, Замалея вывернул руль, притормозил и обернулся. Сзади никого не было. Толстый, покрытый мхом еловый ствол был, но женщины рядом с ним не было. Водитель даже привстал с кресла и вытянул шею, словно подозревая, что эта женщина могла присесть на корточки позади дерева. Но и так он никого не увидел. Пожав плечами и ощущая выступивший на спине пот от внезапности впечатления, Замалея медленно выжал газ и стал приближаться к дому, уже различимому сквозь тёмно-зелёные «руки душителей», стоявших по обочинам дороги.

Вскоре дом показался перед ним полностью. Сравнительно небольшой, приземистый, с отсыревшим крыльцом из чёрного, давно не крашенного дерева, он производил впечатление необитаемого и приглашающего проследовать мимо. Этот дом явно стоял на отшибе, так как нигде поблизости других домов видно не было, а чуть далее задней изгороди начиналась глухая стена плотного елового леса. Замалея подъехал к ограде, остановился и открыл окно, присматриваясь к дворовым постройкам. Болотные миазмы наполнили салон машины и заставили его поторопиться с действиями. Он вышел и подошёл к калитке. «Как же они тут могут жить, среди такой вони?» — подумал он с удивлением.

Перед ним был небольшой поросший бурьяном двор, в котором никто не занимался огородом уже много лет. В глубине двора, прямо по ходу движения от калитки, располагался сам дом, к крыльцу которого от калитки вела небольшая, узкая тропинка среди зарослей лебеды, лопуха и крапивы. По правую сторону, вся окружённая голым и высоким кустарником с редкими жёлтыми листочками, виднелась небольшая времянка, а по левую высился толстый и голый, чуть искривлённый ствол тополя, с шатром листвы далеко наверху. За тополем выглядывали угол и крыша собачьей конуры, довольно просторной и поместительной. «Девочка должна быть там, — подумал Замалея. — Но где же собака? Почему молчит?»

Калитка манила его к себе властно и неудержимо. Она не запиралась на замок и крепилась к столбу старенького серого заборчика, покосившегося в нескольких местах, лишь небольшою петлёй из туго перекрученной бельевой верёвки. Сняв петлю со столба, Замалея с усилием отворил калитку, елозившую по земле всеми штакетинами, и остановился в нерешительности. Путь во двор был свободен, однако странное молчание собаки заставило его насторожиться и прислушаться. Его поразила мёртвая, звенящая тишина, не нарушаемая ничем — ни порывами ветра, ни дальним лаем деревенских собак, ни рокотом моторов автомобилей или отголосками говора людей. Птичий гомон не доносился из леса, и готовившегося ступить во двор Замалею поразила неприятная мысль, что он словно спускается в преисподнюю, будто заживо сходит во гроб. Но это ощущение было не главным: впервые в жизни признался он себе в том, что отчётливо ощущает на своей спине чей-то неотступный, внимательный, настороженный взгляд.