Иринарх Кромсатов - Лярва

— Будь ты проклята! Отрекаюсь от тебя навсегда и, даст Бог, никогда не увижу тебя больше! Матери у меня нет с этого дня, и единственное, чего я тебе от души желаю, — это скорой смерти! Избавь от себя мир наконец!

Сказал — и сдержал слово. Уехал на заработки куда-то на Север, переезжал из города в город, где-то учился, где-то женился, но где — Евдокия так и не могла узнать и добиться. Обращалась и в полицию — тщетно. Поначалу надеялась, что чудовищные слова были сказаны сыном сгоряча, что юношеский максимализм пройдёт, что он раскается и вернётся. И многие бы вернулись — но не он. К своему ужасу, она принуждена была смириться с открытием, что вырастила твёрдого, холоднокровного, пожалуй, жестокосердного, но не бросающего слов на ветер мужчину. Он в самом деле возненавидел свою мать, совершенно искренно пожелал ей смерти и исчез с намерением именно исчезнуть, а не истерическим эффектом добиться чего-то. Он старательно избегал всяких контактов с нею и обрубил все связи окончательно. После тех страшных слов его она действительно больше не увидела своего Никиту, потеряв сына навсегда и вновь оставшись в одиночестве.

И это потрясение, второе и сильнейшее в жизни, произвело действие лемеха в жирном чернозёме: оно невозвратимо и до крайности перепахало, переменило её личность. За один год она обратилась в старуху.

Прошло семь лет — и не было уже Евдокии, а была баба Дуня — так её называли соседи, оставшиеся немногочисленные подруги и вообще все, кто знал эту женщину. В старости она сильно располнела и, при небольшом естественном росте, практически округлилась; тотально поседела, носила очки в большой оправе, одевалась по-прежнему в тёмные цвета и неожиданно очень полюбила кошек: держала у себя дома двоих и завела обычай подкармливать уличных. Голос у неё и в молодые годы был высоким, а в старости сделался вовсе писклявым, пронзительным и каким-то жалким. Поэтому, когда она колобком выкатывалась из подъезда и с целою корзиной кастрюлек и судочков с пищею шла к гаражам, призывно пища на весь двор: «Мурка! Барсик! Кис-кис-кис!» — бывшие поблизости люди сочувственно оглядывались и качали головою, догадываясь, очевидно, о беспросветном одиночестве этой женщины.

Ход жизни, сознание упущенных возможностей и их необратимости, моря пролитых слёз выжгли свистящим пламенем всю её душу, переменив не только внешний вид, но и самый характер — что примечательно, в лучшую сторону. Хотя бы в старости она наконец подобрела, помягчела душой и научилась любить не только себя, не только своего сына, но теперь вот ещё и кошек. Она полюбила их бескорыстною, искреннею любовью и часто плакала, смотря на то, с какою жадностью уличные бездомные кошки поедали пищу, приносимую ею. Животные платили ей таким же обожанием и стремглав со всех сторон мчались навстречу, едва заслышав высокие трели голоса бабы Дуни. Жизнь удивительна тем, что после череды ошибок и заблуждений способна всё же исправлять и улучшать человека — хотя бы на пороге гроба. А баба Дуня к тому же цвела здоровьем и вовсе не собиралась умирать. Со старушками во дворе она не сиживала, предпочитая проводить вечера за книгой или под пледом пересматривать старые фильмы. А когда ей вдруг до слёз, до судорог хотелось нежной заботы о ком-нибудь, то она буквально душила в объятиях двух своих кошек.

Именно эта проявившаяся в старости жажда заботы о слабых и беззащитных явилась причиной того, что бабе Дуне суждено было сыграть роль в жизни девочки, которую родная мать называла Сучкой. Эта женщина была третьим — после Замалеи и Колыванова — и последним человеком, решившимся протянуть руку помощи несчастному ребёнку не по долгу службы, но по зову совести, сочувствию и жалости.

Однажды ей позвонил племянник и предупредил о важном разговоре и некоем предложении, имевшемся у него и требовавшем обсуждения. Родным племянником бабы Дуни как раз и был прокурор Колыванов. Виделись и общались они редко, никогда не бывали особенно близкими и откровенными друг с другом — особенно в прежние годы, изобиловавшие событиями у обоих. Однако в последнее время, когда и тётка, и племянник суровым течением жизни были выброшены на берега одиночества, общение их хотя не стало частым, но, по крайней мере, приобрело черты большей теплоты и доверительности. Одним словом, он позвонил, и она пригласила его приехать к ней. Однако Колыванов медлил с приездом, будучи постоянно отвлекаем загруженностью по работе, к которой относился ретиво и истово, как к последнему спасению от помешательства либо самоубийства. Не дождавшись племянника и потеряв всякое терпение, баба Дуня наконец поехала к нему сама, будучи заинтригована и терзаема любопытством.

То, как он её встретил и как вёл себя при беседе, только усилило её интерес к делу. После звонка он открыл дверь не сразу, из чего она сделала вывод, что её сильный, властный и часто грубоватый племянник подглядывает в глазок, что было совсем на него не похоже. Когда же дверь отворилась, то от женского внимания не ускользнул беглый и острый взгляд Колыванова по сторонам за спиной посетительницы, словно он ожидал увидеть там ещё кого-то или что-то. Всмотрелся он почему-то и ей под ноги.

— Здравствуй и прости подлеца за задержку, — пробормотал он, пропуская её мимо себя и с какою-то странною торопливостью закрывая дверь следом.

Они прошли в комнаты и, пока хозяин занимался накрыванием стола и наливал чаю, обменивались обычными вопросами и новостями родственников. Затем уселись за стол и постепенно разговорились на основную тему.

— Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь в том, что законодательство у нас слишком мягкое, — говорил хозяин. — Ты не поверишь, сколько вокруг разных сволочей и негодяев, к которым не подобраться и не ухватить их за жабры. А всё потому, что миндальничаем, всё на Европу оглядываемся, всё высоколобых гуманистов слушаем. А какой же может быть гуманизм, прощение и милосердие, ежели, к примеру, взрослый человек хладнокровно и жестоко издевается над ребёнком на протяжении многих лет? Да если ещё при отягчающих обстоятельствах, при алкоголизме. Да ещё при осведомлённости всех и вся вокруг. Да ещё, наконец, если мучитель ребёнка — его родная мать.

— Да что ты такое говоришь, Андрюша? — замахала руками баба Дуня. — Неужто возможны такие ужасы в наше время?

— Насчёт «нашего времени» — это ты про избыток средств связи? И о том, что все у всех на виду? — недобро усмехнулся племянник. — И тем не менее ни одна собака никуда не позвонила и не написала! Уж камни готовы были возопить — а люди, венцы творения, молчали! Молчали точно так же, как не слишком давно в нашей стране молчали соседи, подслушивая из-за двери, как ещё одного соседа пришли арестовывать. Молчали точно так же, как не слишком давно в других странах молчали представители титульной нации, видя и слыша, как нацисты уводят убивать евреев. Молчали так же, наконец, как молчат школьники и в наше время, наблюдая, как над их сверстником издевается наглый и жестокий одноклассник. Он, может быть, и до самоубийства доведёт слабого, тот выбросится из окна или, ещё хуже, совершит в школе террористический акт от отчаяния, поубивает человек двадцать, заодно обидчика и себя самого; но одноклассники так и будут молчать до последней минуты, хотя видят и знают, что человек доведён до отчаяния! — Он с вызовом посмотрел в глаза своей тётке и, не дождавшись комментария, продолжал с ядом в голосе, всё более распаляясь: — Одним словом, все эти люди, с их нежеланием дать себе отчёт в происходящем ужасе и с их послушным, преступным молчанием поступали и поступают точно так же, как и во все времена привыкло поступать равнодушное и подлое существо, именуемое человеком. Существо, которое очень любит, потрясая указательным пальцем, величать себя созданным по образу и подобию Божию, которое гордится тем, что умеет отличать добро от зла, и которое преискренне считает себя добрым, подавая нищенке милостыню. Не удивлюсь, если все эти молчуны самым серьёзным образом именуют себя христианами, а по воскресеньям, небось, ещё и ходят в церковь. Впрочем, к чёрту церковь, нечего её приплетать! Религиозность и показное благочестие нынче в моде, а вот молчание было полезным всегда!