Иринарх Кромсатов - Лярва

Впрочем, однажды, на одну какую-то минутку Евдокии показалось, что судьба готова улыбнуться ей, ибо обожаемый мучитель всё же соизволил произнести «выходи за меня замуж». Сделал он это, конечно, не на трезвую голову, в какое-то подготовленное ею самой мгновение беззаботной весёлости, сытости и беспечности, когда слова сорвались с языка почти невольно. Он, однако же, не тотчас забыл о них, а через полчаса, но в эти полчаса ещё посверкивал на Евдокию выжидательным взглядом и готовился услышать её согласие. Когда же не услышал, то провалился в пьяный сон и наутро уже ничего не помнил. А она промедлила, опять промедлила с ответом, но если раньше медлила с желанием помучить мужчину неизвестностью, то теперь — с желанием посмаковать, продлить долгожданное мгновение, испить до дна и неспешно чашу радости. Ей хотелось вынудить его повторить эти заветные слова — и повторить как-нибудь по-особенному, быть может, даже встав на колени, быть может, даже достав из кармана коробочку со сверкающими кольцами, быть может, даже ещё с каким-нибудь волнительно-романтическим эффектом, заранее им придуманным для неё. Однако повторения не случилось. Он просто заснул пьяным сном, а она так и осталась сидеть подле него, чувствуя на глазах закипающие слёзы, а в душе — паническое подозрение об упущенном моменте счастья и о том, что исправить ошибку не удастся уже никогда. Её обдало потным жаром ужаса и отчаяния, и с этого момента она уже не столько заботилась о развитии и сохранении отношений, сколько ежеминутно ждала, ждала и ждала от него повторного предложения, исподтишка наблюдая за ним печальными, коровьими глазами.

Он же решительно охладевал к ней, и чем далее, тем более несомненно. Начались избегания совместных вечеров, уклонения от телефонных разговоров, вранье, сон в разных комнатах и, наконец, пренебрежение и почти презрение к мнению той, которая его кормила и оплачивала все прихоти. Измена, скандалы, рукоприкладство, воровство денег из её сумочки, унижения и оскорбления довершили картину разрушения того, чего и в самом начале не было и что Евдокия сама себе напридумала. Затем он уехал с вещами, и не только своими, — и вот она опять осталась одна, истерзанная, измученная и раздавленная тем самым обращением с нею, которое когда-то отличало её саму в отношениях с другими мужчинами.

Переживания её были ужасны, отчаяние — беспредельно, а прозрение — беспощадно. Общий настрой мыслей и отношение к жизни приобрели пессимистический оттенок. Она резко и помрачнела, и постарела, и окончательно обледенела душою. Характер её приобрёл черты желчности и язвительности, небывалые ранее. В пышных когда-то волосах стала заметна проседь, которую она не пыталась скрывать, и вообще стала меньше следить за своей внешностью. Она нарочито избегала косметических средств в уходе за собою, с отчаянием себя старила и являлась повсюду в одежде тёмных тонов, столь гармонировавших с её внутренним состоянием. Стремясь развеяться и хоть чем-нибудь занять разум, грызущий её бесплодными сожаленьями и бичеваньями, она принялась кидаться в крайности: увлекалась шитьём, цветоводством, посещала какие-то бесконечные и словообильные семинары, вступала в секты и бежала от них, перекрестилась из православия в католичество, разругалась со всеми подругами и родственниками — ничего не помогало. Ничто не могло занять и отвлечь её разум, остановить самоиссушение души, замедлить увядание тела. Наконец через три года ей повстречался человек, проявивший интерес к ней и оказавшийся, действительно, уже последним её шансом на воскресение.

Но она не смогла оценить и его. А если и отдавала себе отчёт в его достоинствах и терпеливости, то не могла уже перебороть собственное очерствение. Подобно волнам океана, бессильно разбивающимся о скалистый берег мрачного и одинокого утёса, все попытки этого мужчины растопить сердце Евдокии, все цветы, ужины при свечах, терпеливое ожидание взаимности или хоть улыбки, все подарки и прочие ухаживанья завершились только тем, что она понесла от него ребёнка, — но так и осталась равнодушна, холодна и язвительна с ним. Уже забеременев от него, уже живя с ним вместе, уже услышав от него предложение брака, она относилась к нему как к насекомому и взяла за правило изводить его каждый день придирками и упрёками. Думая о будущем ребёнке и о себе самой, предложение она приняла, и они расписались, однако совместная жизнь при таком характере Евдокии оказалась недолгой. Муж раздражал её решительно всем: выражением лица, формой ушей, запахом изо рта, звучанием голоса, походкой, поведением в общественных местах, манерой говорить по телефону, рассчитываться в магазине и так далее до бесконечности. Он должен был поминутно выслушивать от неё замечания, критику, пожелания улучшений, рекомендации по работе над собой и вообще уроки жизни. Такого ада не выдержал бы и ангел. И в конце концов Евдокия поэтапно добилась от своего мужа всех стадий человеческого размежевания: обиды, охлаждения, отчуждения, озлобления, ненависти и панического бегства. Они расстались через год, и Евдокия стала воспитывать сына одна.

Она родила почти в сорок лет, и столь поздний ребёнок, казалось бы, должен был стать для неё центром мира, перевернуть её сознание, переродить плохую жену в хорошую мать. И поначалу все признаки перерождения действительно наблюдались. Она не могла надышаться на своего Никиту, проявляла образцовую самоотверженность матери, забыла себя и отдалась сыну яростно и страстно. Однако самое то поведение матери, которое было нежной заботою для младенца, стало удручающей назойливостью для подростка. Увы, она не смогла вовремя остановиться и изменить систему взаимоотношений с взрослеющим сыном. Будучи бдительною наседкой в детский его период, она оставалась тотальною контролёршей в годы отрочества и стала генералом в юбке к юношескому возрасту. То самое поведение матери, которое ребёнком воспринималось как должное, мальчиком — ещё как забота, подростком — уже как навязчивость и излишний надзор, юноша расценивал как невыносимое лишение свободы. Она к тому же была совсем не мягкой матерью, насильно принуждала сына исполнять различную работу по дому либо выполнять школьные задания, нередко и била его за непослушание. Когда же юноша начал проявлять интерес к девушкам, приходить домой поздно, восставать против власти матери и становиться всё более самостоятельным, мать решительно воспротивилась и показала, что не желает делить сына ни с кем. Она поднимала на него, уже пятнадцатилетнего, руку прилюдно! Она попыталась лишить его денег и тем добилась только того, что он стал вымогать деньги у других и связался с подозрительной компанией. Она устраивала скандалы и истерики как дома, так и в общественных местах; выслеживала сына, гуляющего с другом или девушкой, внезапно появлялась перед ними, приказывала ему уходить с нею, а в адрес его спутников обрушивала брань и угрозы. Одним словом, её старания не потерять, не отпустить сына из своей жизни привели к тому, что она его именно с ускорением потеряла. Он возненавидел свою мать, не желал вспоминать и думать о том, сколько она для него сделала, отселился от неё, едва достигнув совершеннолетия, и в конце концов, будучи двадцати лет, в минуту очередного скандала с нею, вдруг потерял контроль над собой, весь затрясся в истерике и, побелев, проклял шестидесятилетнюю Евдокию такими словами: