Иринарх Кромсатов - Лярва

Комната Сучки располагалась на первом этаже приюта. Здание от старости вросло в землю, и первый этаж ненамного возвышался над землёю. Решёток на окнах не было, так как считалось, что высокий забор вокруг территории приюта является достаточною защитой от воров и иных напастей.

Тихонько скользнув на пол и не найдя сразу ходунки в тёмной комнате, девочка двинулась к окну на четвереньках. Её била крупная дрожь — и от холода, и от испуга. Поскольку свет в окно не просачивался совершенно, в комнате стояла чёрная, непроглядная, вязкая тьма. Сучка ничего не видела и двигалась по комнате на ощупь. Вот край кровати, за которым среди светлых обоев смутно чернел прямоугольник окна. Вот угол стола и стул. Вот подоконник.

Она взобралась на стул и опёрлась культями на подоконник.

— Кто там? — спросила девочка дрожащими губами несмело и едва слышно.

Её вдруг поразило, что свистящий ветер не бьёт более в окно с тою же силой, с какой бил прежде. Некая преграда мешала ветру достигать оконных стёкол. Кто-то стоял там.

И эта преграда, чернота за окном вдруг сгустилась в плотную фигуру и начала медленно опускаться от верхней половины окна к нижней — туда, где над подоконником маячил силуэт Сучки, опёршейся на свои культи и смотревшей в стекло сквозь темноту. Девочке смутно показалось, что фигура присела на корточки, обхватила рамы окна слева и справа еле видимыми руками и медленно приближает к стеклу ту свою часть, в которой смутно угадывался овал головы. Вот голова приблизилась к стеклу вплотную, прижала к нему нос, лоб и широкие, выдающиеся надбровные дуги; стекло сотряслось от нажима, и свистящий, зловещий шёпот просочился между створок рамы:

— Я верну тебя, Сучка! Запомни, я верну тебя!

Затем фигура так же медленно отстранилась от окна, поднялась в полный рост и, уходя прочь, прошелестела уже совсем едва слышно:

— Ты снова будешь моею!

Утверждение о том, что человек сам является первейшим виновником собственных несчастий, как нельзя лучше подходило Евдокии Господниковой, прожившей на свете уже более шестидесяти лет, но так и не получившей удовлетворения от жизни к сему немалому возрасту. Она пресерьёзно винила себя во многих ошибках молодости, не могла себе простить и забыть их, мучилась самоедством из-за давно минувших грехов и вознамерилась, наконец, решительным шагом в будущее исправить упущения прошлого.

Будучи в молодые годы весьма привлекательной женщиной, даже вполне красавицей, и пользуясь популярностью у противоположного пола, она, что называется, заигралась своими поклонниками и упустила несколько вполне достойных партий. Раз за разом встречая пылкие признания и слыша предложения руки и сердца, она неизменно отвечала равнодушием и разбивала сердца тем легче и жестокосерднее, чем сильнее чувствовала в мужчине искренность. Казалось, ей доставляло даже удовольствие видеть страдания, а нередко и унижения влюблённых.

Как бы там ни было, но ухаживания женоподобных интеллигентов вызывали в ней жгучее желание мужской брутальности и силы, и, наоборот, встречи с приземлёнными и прямыми самцами, мужиками от сохи немедленно пробуждали в ней возвышенные стремления к романтике, театрам и рассуждениям об искусстве. Стоило на горизонте появиться серьёзному и практичному прагматику, добивавшемуся её внимания с нескрываемой целью создания семьи, как ей тотчас хотелось чего-то бесшабашного и разухабистого, дискотек до утра, побольше смеха и поменьше серьёзности. Напротив, пьяные ночные загулы, танцы, посиделки у костра и компании с гитарой ей быстро прискучивали, и душа начинала стремиться к надёжности, стабильности и солидному счёту в банке. Лёгкий и весёлый нрав в мужчине казался ей несерьёзным отношением к жизни и ненадёжностью в трудную минуту, тогда как отсутствие юмора наводило на подозрение, что с таким занудой она «подохнет со скуки». Доходило до того, что одного она отвергала за запах пота, другого — за излишнюю надушенность туалетною водою, третьего — за торчавшие из носа волосинки, а четвёртого — за чрезмерную заботу о собственном внешнем виде. В конце концов, кидаясь из крайности в крайность и требуя в каждом новом знакомстве безупречности, она заперебиралась до того, что осталась одинокою в тридцатипятилетнем возрасте, когда все подруги имели уже по двое и по трое детей. Однако «прынц» всё не встречался, и Евдокия наконец призадумалась о том, что ждёт её дальше. И призадумалась, и устрашилась.

К этому времени признаки физического если не увядания, то завершения цветения коснулись уже этой розы. То есть она всё ещё была подлинною розой, однако же такою, у которой уже начали опадать лепестки. Недавние аппетитные качества, такие как стройная фигура, горделивая посадка головы и роскошно ниспадавшие по плечам длинные волосы, обернулись вдруг неприлично тощими плечами и предплечьями, ранним целлюлитом, усилившимся выпадением волос, а когда-то гордое прямохождение стало смотреться и даже за глаза именоваться то «шваброй», то «доской». Не будем углубляться в эти печальные материи и просто скажем: она наконец хватилась, но хватилась с опозданием.

Душа, столь редко дружная с разумом, на сей раз проявила с ним солидарность и услужливо позволила Евдокии первый раз в жизни влюбиться — увы, без взаимности. Её избранником, словно в наказание, оказался человек на удивление никчёмный. Отъявленный бездельник, болтун и пройдоха, успевший отсидеть в тюрьме за воровство и за драку, он отличался вечным безденежьем, бешеным нравом и безудержным женолюбием, имевшим у него характер крайне скачкообразный. Всю жизнь он скакал от одной женщины к другой, ни с кем не мог ужиться и тем единственным, кажется, был схож с Евдокией. Они оба даже и разбивали сердца одним и тем же оружием — внешним эффектом. Если она побеждала красотою, то он очаровывал бархатисто-низким голосом, игрой на гитаре, брутальностью, юмором, удачно подвешенным языком без костей и тем особенным, лёгким отношением к жизни, которое столь импонирует женщинам. Покорив очередную наивную душу, он через какое-то время принимался открывать ей глаза на правду: вначале — пьянством и загулами с друзьями, затем — просьбами денег в долг, после — враньём, вечными отлучками и, наконец, изменой. И вот как после этого не увериться в существовании ветхозаветного сурового Бога, ежели Бог послал Евдокии именно такое наказание?

Потрясая одинаково легковесным вооружением и доспехами, он и она встретились на узкой дорожке, сшиблись, разошлись и удивлённо обернулись друг на друга: она — побеждённая мучительным чувством, он — всего лишь ненадолго распалившийся плотскою страстью. Дальше последовало вполне предсказуемое развитие. Они съехались и стали жить вместе: она — в первый раз, он — в сотый. Деньги в дом приносила только она, он — ни копейки. Усилия для поддержания отношений, для их разнообразия, для привнесения в них радости и улыбок прилагала только она, он — ни малейших, почитая себя самого уже достаточной радостью и подарком для всех окружающих. В примирениях после ссор инициативу проявляла опять Евдокия, чем очень озадачивала его, готовившегося уже к очередному скачку в сторону. Разумеется, он и ей, как и всем предыдущим женщинам, усердно открывал глаза на себя настоящего всеми описанными способами, однако на сей раз столкнулся с любовью настоящей, давно перебродившей, давно толкавшейся под сердцем и просившейся на свет — и вот наконец родившейся и хлынувшей в придуманные кисельные берега с тем остервенением последней надежды, с тем ослеплением осознанного самообмана, с тем закрыванием глаз и ушей от советов и подсказок подруг и родственников, с тою, наконец, готовностью простить всё и вся, проглотить самую измену и череду измен, — что это не могло закончиться ничем иным, кроме испепеляющего страдания.