Иринарх Кромсатов - Лярва

Визиты Колыванова в детский дом начались уже после отселения Сучки в отдельную комнату, поэтому об издевательствах детей над нею он так и не узнал — к счастью для издевавшихся, пожалуй. Посещения его начинались обыкновенно с долгого расспроса директора приюта о том, что да как и насколько виден прогресс в социализации и адаптации ребёнка. Затем он находил её саму там, где она в тот момент находилась, приближался, хмуро оглядывая окружающее пространство, подсаживался и буркал:

— Ну, чего ты тут?

Она поначалу ужасно пугалась его огромной фигуры и свирепого вида, бледнела и молчала, становилась ни жива ни мертва и вздрагивала при каждом его движении. Постепенно, однако, привыкла и оттаяла к нему, то ли под влиянием его нехитрых подарков (конфет, фруктов и прочего), то ли просто почувствовала в нём доброту и самую искреннюю, чистую заботу. Затем начала отвечать на его вопросы, а после и привязалась всем своим детским сердцем, даже полюбила этого сильного, могучего, но в чём-то очень наивного человека. Они оба были ранены навечно в самое сердце, неизлечимо ранены, и это их сближало, безотчётно для обоих.

Беседы их обыкновенно протекали по такой схеме:

— Ну, чего ты тут?

— Сижу вот.

— А что делаешь? Просто сидишь, что ли?

— Да вот игралась же.

— Ты не голодная? Кормят тут хорошо у вас?

— Сытая. Вот давеча давали то-то и то-то.

Как ребёнок, долго живший в голоде, она любила подолгу перечислять, что кушала и как досыта кушала, ибо часто открывала для себя всё новые и новые кушанья, незнакомые ранее.

— Ну ладно. Съешь ещё и вот это. Принёс я тут тебе.

Он доставал и отдавал ей подарок — всегда съестное, ибо понимал, насколько это для неё важно. Часто забыв поблагодарить, она тотчас принималась есть, украдкой оглядываясь по сторонам в опасении увидеть воспитателя, который может сделать замечание, что ест она недостаточно культурно.

— А не обижают тебя тут?

— Не-а. — отвечала она с набитым ртом.

— Смотри мне. Ты скажи, в случае чего. Я им тут быстро рога обломаю!

— Хорошо.

— А чему научилась? Ну-ка расскажи.

И она принималась рассказывать — чем далее, тем более доверчиво и многословно. И про разные интересные шампуни и мочалки, и про зубные щётки, и про счёт до десяти, и про буквы. Он слушал, кивал и под конец бурчал:

— Ох, и долго они с тобой телятся!

Затем, посидев и помолчав некоторое время, спрашивал:

— Ну, что в следующий раз принести? Хочешь чего-нибудь?

Она ждала этот вопрос и отвечала всегда одинаково:

— Принеси мне какую фруктину или конфетину — сам выбери.

Несмотря на все усилия педагогов и воспитателей, у неё сохранялся ещё отрывистый, как бы лающий выговор и оригинальное, только ей свойственное произношение некоторых слов.

— Ладно. Ну, пошёл я. А ты давай учись хорошенько!

— Ладно. Пока.

— Пока.

Бывали, конечно, и вариации в этих беседах. Например, однажды он вдруг спросил:

— А мамку свою ты давно видела?

Сучка очень удивилась, подняла брови и посмотрела на него округлившимися глазами:

— Давно. А чего?

— Не появлялась она тут? Не искала тебя?

— Нет. Забор же тут у нас! А чего?

— Да ничего, так просто. — пробормотал он хмуро и покосился на двухметровую железную ограду, окружавшую двор детского дома по периметру.

Странно, но в его взгляде при этом мелькнула неудовлетворённость, недоверие к этой ограде и почти насмешка над нею. Однако объяснять причину своего вопроса он не стал и перевёл разговор на другое.

В другой раз он ошарашил Сучку ещё более.

— А вообще нравится тебе тут? — спросил он, внезапно наклонившись и заглянув ей прямо в глаза.

Она пожала плечами и беспечно кивнула. Однако Колыванов не отводил глаз, внимательно смотрел девочке в лицо, молчал какое-то время, словно не решаясь сказать, — и вдруг выпалил:

— А ты хотела бы жить с другой мамой?

Этот вопрос настолько поразил Сучку, что она, кажется, совершенно не обняла смысл его и, открыв рот, одеревенело уставилась на вопрошателя. Озадаченный, Колыванов отклонился и тоже оставил эту тему без прояснения — до времени.

Как бы там ни было, но его посещения, всегда приятные и заботливые для ребёнка, разительно отличались от посещений Замалеи.

Электрик приходил гораздо реже прокурора, всего общим счётом три раза, и посещения его начались примерно в тот период времени, когда Колыванов задал свой неожиданный вопрос о том, не видела ли Сучка недавно свою мать. Произошло это спустя почти полгода после суда и переселения девочки в детский приют, в мае месяце.

Однажды она играла во дворе приюта, по обыкновению, обособленно от других детей. Детская площадка, с установленными на ней горками, лестницами, качелями и прочими атрибутами для развлечений, была занята группкой детей разного возраста и пола, среди которых находилась и Сучкина неприятельница Ира, пользовавшаяся немалым авторитетом в детском сообществе. Посему для Сучки не было места на площадке, и, появись она там, немедленно установилось бы неприятное, отторгающее и изгоняющее её молчание, которое она уже умела чувствовать. Многие стоявшие во дворе лавочки также были заняты, и свободною оставалась лишь одна, в дальнем углу под раскидистою ивой. Именно там и расположилась в тот день Сучка, причём добралась она до скамейки не на четырёх культях, как раньше, а на двух.

Дело в том, что передвижение на четырёх конечностях-обрубках, долго остававшееся единственно возможным для ребёнка-инвалида, всё более заботило руководство приюта и различных проверяющих комиссий. Журналисты, со времён суда не оставлявшие Сучку без внимания, также спохватились и обратили внимание общественности на эту проблему. Учредилась подписка на сбор средств, деньги быстро собрали, и необходимый аппарат для хождения был доставлен в приют. Это были так называемые ходунки с колёсами, давшие возможность ребёнку выпрямиться во весь рост, опереться на их раму и, толкая её перед собой, таким образом двигаться вперёд. Сучка потратила не одну неделю на освоение ходунков, поначалу не раз падала, но наконец всё же научилась управлять нехитрым устройством, двигаясь через пару месяцев с его помощью уже даже не без некоторой лихости.

Итак, разместившись на скамейке, она поначалу просто сидела и глазела по сторонам, затем сползла на дорожку, усыпанную мелким гравием, и принялась локотком чертить на земле какие-то толстые и неуклюжие узоры. В дальнем углу территории приюта было тихо и сумрачно, под ветвями старой ивы царила густая тень, и лишь ветер своими лёгкими дуновениями волновал листву, отзывавшуюся тихим шелестом. Вокруг в непосредственной близости никого не было: в тот день воспитатели, выполнявшие роль и своеобразных охранителей Сучки от агрессии других детей, в очередной раз проявили небрежность и потеряли её из виду.