Иринарх Кромсатов - Лярва

— Получай же! — пробормотал он и плеснул керосином в крысу. Струя, однако, не попала в животное и стекла вниз по стене, рядом с черневшим отверстием.

Почуяв тошнотворный запах керосина и исходившую от него угрозу, крыса снова подняла грозный писк и ринулась вперёд. В этот раз она достигла ноги Колыванова и прямо сквозь обувь пребольно укусила его за большой палец. Он взвыл, выругался, дёрнул ногою, однако не смог отбросить крысу и, пока она продолжала вгрызаться в его палец, с ожесточением принялся обливать животное керосином. Наконец он вынужден был ударить ногой по стене и только этим действием, причинив себе новую боль и едва не сломав палец, скинул мокрую от керосина крысу со своей ноги и ещё умудрился пнуть её в бок. Отлетев в сторону, она вновь подбежала к дыре в стене, оглашая воздух яростным писком.

День клонился к вечеру, в комнате становилось сумрачно, но Колыванову, вошедшему в азарт борьбы и ярость, не приходило в голову включать свет. Вместо этого он чиркнул спичкой и озарил трепетным оранжевым светом тёмный угол, всмотрелся в жутко блиставшие красные глаза и белые зубы крысы, чёрная тень которой по-прежнему металась влево и вправо, иногда бросалась вперёд, устрашала врага и немедленно возвращалась к своему логову. Она не переставала издавать громкий, назойливый, страшный в своей непрестанности писк. Материнский инстинкт вверг её в кромешное исступление ярости, несовместное с заботою о собственной жизни.

Горящая спичка полетела в угол — и тотчас вверх взметнулось пламя, охватило дыру, часть стены и довольно обширный участок пола, залитый керосином. Расползавшиеся по полу, от лужи к луже, ручейки огня быстро добрались до метавшейся крысы и в мгновение ока переметнулись на её тело, промокшее керосином. Прокурор поднял вверх одеяло, готовясь накрыть огонь, — и здесь мать, дико крича, предприняла последний прыжок в защиту детей. Вся охваченная пламенем, она перепрыгнула натянутое в воздухе одеяло, долетела до шеи Колыванова и вонзила зубы ему в горло. Он завопил, отшатнулся прочь, почувствовал текущую по шее кровь и нестерпимый жар от горящего животного, оступился и всем огромным телом упал на пол, потрясая воздух грохотом, шумом пламени, визгом гибнущей крысы и собственным диким криком. Попытавшись ухватить крысу, он обжёгся об неё, отдёрнул руку и случайно нашарил на полу брошенную прежде стамеску. Лезвие её было довольно широким, однако же позволяло нанести колющий удар в бок.

И он ударил. Ударил так, как ударяют, спасая свою жизнь, ударил с ужасающей силою и с размаху, свирепо и неистово, словно наносил удар в бок человека — смертельного врага своего, а не в бок сравнительно небольшого животного. Пронзив её тело насквозь, он потянул ручку стамески прочь от себя и с немалым трудом, с хрустом и хлюпаньем отодрал зубы крысы от своей шеи. Он вытянул руку в сторону и, держа за рукоять стамеску с наколотым на неё телом животного, с ужасом смотрел в неверном свете пламени на корчившуюся в агонии мать, отдавшую жизнь ради своих детей.

А Лярва между тем достигла успеха в поисках союзника, и слова прокурора о её одиночестве перестали быть актуальны. Произошло это как раз в самый тот вечер, когда состоялся разговор между Колывановым, его тётушкой и Замалеей о необходимости сплочения и совместного отражения угрозы, исходившей от Лярвы.

Весь тот день напролёт лил дождь, и в город пришло наводнение. Водоотводные канавы вдоль дорог вспучились и не могли уже сдерживать свирепой стихии. Мощные потоки воды, перехлёстывая через край, гнали и гнали бешеным ходом волну за волной в лотках вдоль дорог, изливались бурунами на тротуары и улицы, вздыбливали могучие валы на перекрёстках и, наконец, начали отсчёт человеческих жертв в беспомощном городе. Одну девочку семи лет затянуло водоворотом под автобус, и она захлебнулась. Старик, переходивший дорогу по колено в воде, был сбит с ног ударом волны, упал в воду, приложился головой о бордюр и так же внезапно встретил смерть. Бездомных же, захлёбывавшихся в колодцах, подвалах, подземных переходах и иных убежищах, бурная стремнина выносила на поверхность десятками, бездыханных и ужасных в своём озверелом обличии.

Лёгкий укол дискомфорта ощутила и железная Лярва. Её колодец был безнадёжно и доверху затоплен, что побудило её искать для себя новое жилище. Долго бродила она по сырому, унылому, серому городу, стонущему под струями непрекращавшегося ливня, пока наконец не забралась в колодец, находившийся на возвышении и счастливо избежавший общей участи. Этот колодец оказался целой подземной камерой, объединявшей в себе разветвление многих трубопроводов. Разумеется, пристанище было уже прочно занято целою толпою таких же мокрых и продрогших оборванцев. Потеснившись, они принялись греться посредством водки и к вечеру были уже пьяны настолько, что на ногах могла держаться одна только Лярва, всех перепившая, а возможно, и перепоившая в обычном своём коварстве. Затем, сама же спровоцировав скандал и ругань, она достала свою выдергу и, нещадно нанося удары направо и налево, выгнала всех собутыльников из колодца наружу, под хлещущие струи погибельного ливня. Крича и бранясь самыми отборными ругательствами, они выскакивали из колодца один за другим и, хромая и держась за избитые части тела, расползались в разные стороны. Наконец Лярва осталась в колодце одна.

Заснуть сразу, однако, ей не удалось, поскольку место было новым и требовало к себе привыкания. Теперь, освобождённое от прежних постояльцев, оно могло быть тщательно осмотрено новою хозяйкой. Лёжа кверху животом на куче тряпья, она лениво поглядывала по сторонам в полумраке и всюду встречала одну и ту же картину: расходившиеся в разные стороны неподвижными щупальцами трубы, кучи гниющего и затхлого тряпья, полуразложившиеся трупы кошек и совсем уже отвратительные пищевые отбросы, ударявшие в нос ужасающим смрадом. Одна из таковых гнилых куч была особенно отвратительна: возвышаясь почти до половины высоты подземного убежища, она, как показалось Лярве, скрывала позади себя, в стене, еле видимый вход в какой-то подземный коллектор. Чёрный зев этого тоннеля едва виднелся над горой перемешанных и склизких тряпок, трупов животных, протухших продуктов питания и человеческих испражнений. Более мерзкого, ужасного и зловонного зрелища, чем это скопище отбросов, трудно было бы представить даже и видавшей виды Лярве, если б она сохраняла ещё в своём хмельном угасавшем сознании хотя бы возможность сравнительных рассуждений. До полноты тошнотворного омерзения не хватало, казалось, только одного — чтобы эта куча гниющих отходов ожила и обернулась вдруг чудовищем, способным перемещаться в пространстве и изрыгать во все стороны свои миазмы.