Иринарх Кромсатов - Лярва

«Вот диван, уютно стоящий между двумя бра в полутьме. Может, включить бра? Нет! От яркого света чиновничьих кабинетов устали глаза; пусть сейчас светит один торшер. Сколько лет этому дивану? Помнится, он был куплен незадолго до рождения одной из девочек — вот только какой? Вероники или Веры? Веры.»

«Не надо думать о детях, уже нет сил о них думать! — решительно сказал он сам себе, и тотчас ещё одна непрошеная мысль, словно кривляющийся шут, выскочила и замаячила в голове: — Почему? Ну почему это произошло с Верочкой? Господи, за что караешь меня? Казалось бы, вступившись за эту девочку, за этого инвалида, я бы должен был приобрести в глазах Твоих, а не потерять. Но нет, на другое! На другое!»

Вот штора, колеблемая ветром. Разве он открывал окно, когда вошёл в комнату? Замалея не мог этого вспомнить. Зато он прекрасно помнил, как они с женой поссорились из-за этих штор, тяжёлых тёмно-зелёных парчовых штор с ламбрекенами. Он тогда хотел добавить к ним подхваты с кистями, всегда мечтал о таких. Но жена была категорически против подхватов и настояла на своих дурацких ламбрекенах. «А что толку? — горько подумал Замалея. — Довыпендривались оба. О тряпках думали, а за детьми не уследили! Вот и живи теперь с ламбрекенами, с подхватами, с кистями, со ступенчатыми потолками, ещё с кучей придуманного барахла — зато без Верочки!» Он насильно отвёл в сторону взгляд, исполненный боли. Его толстая левая щека подёргивалась в болезненном тике, придавая губам вид кривой усмешки, а всему лицу — выражение отчаяния и горечи.

«Вот моё старое кресло, в котором я восседаю. Ну что она там так долго плещется? Когда уже выйдет?.. — Он хмуро и раздражённо покосился на дверь ванной комнаты, в которой стояла настолько мёртвая тишина, что только свет, видневшийся в щели под дверью, указывал на присутствие там человека. — Кресло… кресло. Это кресло у меня от родителей, и в доме нет мебели старше, чем это кресло. Оно очень неудобное — раньше не умели делать мебель. Почему я до сих пор не выбросил эту рухлядь? Память об отце? Он уж давно в могиле. Прочь, к чёрту всё барахло, к чёрту все вещи — надо думать о людях, о детях!.. Почему колышется штора, если я не открывал окно?.. Нет, есть ещё одна причина, почему я не выбрасываю кресло. Оно связано для меня с памятью о детстве, когда отец, сидя в нём, качал меня на коленях и пугал, что сейчас раздвинет колени и я упаду на пол. Было очень весело, и я очень смеялся. — Он и сейчас не удержался и мрачно усмехнулся одной половиной рта. — Почему-то эти минуты отпечатались у меня в памяти. А потом я точно так же качал на коленях своих дочерей, сидя в этом же кресле. Вероника не смеялась и только пищала, чтобы я отпустил её. А вот Вера — она всегда была больше похожа на меня, она смеялась. Да ещё так заливисто, громко! Вера.»

Вот книжный шкаф, новенький и изящный, с собственными светильниками на верхней панели. Этот шкаф всем нравился — и членам семьи, и гостям; нравился потому, быть может, что был совсем новый и действительно красивый. Книги в нём, правда, были по преимуществу детские. А кроме книг, стояли фотоальбомы и наиболее ценные, памятные фотографии в красивых рамках. Поэтому хозяин если и открывал шкаф, то обычно с целью именно посмотреть фотографии или показать их кому-нибудь из гостей. На фотографиях были запечатлены самые счастливые, светлые моменты семейной жизни: застолье с шашлыками на даче, поездка на лыжную базу, прогулка на лошадях.

Внезапно ветер колыхнул штору слишком сильно, и Замалея поневоле перевёл взгляд на неё. Внизу, из-под шторы, выглядывали мыски каких-то старых не то ботинок, не то кроссовок. Он тупо посмотрел на них и подумал, что не помнит в своём гардеробе такой обуви. Ему захотелось встать и закрыть окно, чтобы прекратить это раздражающее колыхание шторы, чтобы обездвижить всё вокруг себя и в себе самом, в том числе свои болезненные мысли и воспоминания. И он уже даже привстал с места с этою целью, отставив в сторону бокал с чаем, — но, по всей видимости, привстал слишком резко, потому что голова его вдруг закружилась и он принуждён был сесть обратно. Такое головокружение бывало с ним и раньше: нужно было лишь тряхнуть головой и сконцентрировать взгляд в одной точке. Он так и сделал, попытавшись присмотреться к тем самым ботинкам, которые стояли позади шторы. Однако либо эффект головокружения оказался слишком сильным, либо свою роль сыграл тяжелейший для нервной системы день, но мыски обоих ботинок упорно шевелились у него перед глазами. Ему даже показалось, что один из них чуть выдвинулся вперёд.

«Надо идти спать. Мне уже начинают мерещиться всякие глупости. Вот только сейчас закрою окно и… Однако чёрт! Что это?»

Он с удивлением воззрился на штору, которая произвела наконец такое движение, которое не могло быть вызвано ветром. Это движение более напоминало поворот некой фигуры, притаившейся позади шторы. Усмехнувшись собственным миражам и видениям, Замалея опять опустил взгляд и явственно, уже несомненно увидел, как ботинок, незадолго перед тем выдвинувшийся вперёд, вдруг шевельнулся и тихонько отодвинулся назад, на прежнее место.

«Можно подумать, что там кто-то прячется», — подумал Замалея и, ощутив лёгкий укол страха, повернулся и выключил торшер, стоявший рядом с креслом. Вечер был лунным — он заметил это ещё по дороге домой. Посему понимал, что яркая луна должна была очертить силуэт того, кто стоял за шторой, если бы стоял на самом деле. Всё ещё улыбаясь застывшею, неестественною улыбкой, Замалея взглянул на штору. Вопреки его ожиданиям, силуэт и впрямь был виден! Однако это был настолько высокий силуэт, ростом явно выше двух метров, и с настолько неправдоподобно широкими плечами, что сама квадратность и огромность фигуры только подтвердила подозрения Замалеи, что ему начинают мерещиться всякие страхи и небылицы.

Чертыхнувшись повторно, он опять включил свет и взглянул на часы. Они показывали без пяти минут десять. «Когда она выйдет из ванной, наконец? — вяло подумал он, потягиваясь. — Надо бы и мне принять душ перед сном. Но нет, устал, устал, скорей в постель!» Решившись не дожидаться жены и идти ложиться спать, он встал и направился к окну, чтобы закрыть его. По пути ему пришлось обходить низенький журнальный столик: он свернул в сторону от прямого пути к окну и только отсюда, с такого только ракурса впервые обратил внимание на то, что треклятая штора, даже не будучи отклоняема ветром, отчего-то слишком уж сильно топорщится, раздувается, отклоняется от подоконника по всей высоте своей — то есть выглядит именно так, как если бы за нею всё-таки стоял кто-то.

«Боже мой. Да что это опять? Неужели опять она?» — проскочило у него в голове невыразимо ужасным, чудовищным привидением.