Иринарх Кромсатов - Лярва

— А ну-ка свали отсюда! — процедила Лярва ребёнку и, не дождавшись никакой реакции, мощным ударом тыльной стороны ладони отшвырнула девочку, сбросила её со скамейки.

Сучка упала, слёзы брызнули из её глаз; приподнявшись на своих культях, она раз десять прошептала:

— Мамка, не надо! Мамка, не надо! Мамка, не надо!

А мамку теперь уже никто не отделял от бабы Дуни, никто и ничто — никакой барьер, никакая преграда, способная воспрепятствовать этим хищно дрожавшим, грязным, не по-женски крупным рукам исполнить задуманное. Беспомощно моргавшая и не опомнившаяся баба Дуня так и не успела осознать нависшую над нею опасность. Это были последние секунды, когда её крик, если бы раздался, мог ещё отвратить трагедию либо хотя бы привлечь к ней внимание. Ведь в соседнем дворе, буквально в пятидесяти метрах, продолжали сидеть на лавочке и что-то громко обсуждать старушки, скрытые густыми кленовыми зарослями.

Однако она так и не вскрикнула.

Быстро, словно коршун, кинулась к ней Лярва и вцепилась мёртвою хваткою в её горло. Баба Дуня, хрипя и ухватившись своими слабенькими нежными ручками за стальное, железобетонное кольцо пальцев вокруг своей шеи, начала медленно заваливаться назад. Лярва нависла над нею и, напрягая силы, молча сотрясала всё её полное тело, словно паук, высасывающий из бабочки её соки. Разница была лишь в том, что со стороны габариты двух тел выглядели прямо противоположными, ибо кругленькую, почти шарообразную бабу Дуню душила сверху тощая, тщедушная женщина с худыми, но жилистыми и очень сильными руками. Баба Дуня повалилась на спину — сперва на скамейке, затем оползла вниз, на землю. Ноги её конвульсивно задёргались, лицо побагровело, губы широко открытого рта страшно и беззвучно тряслись, а глаза полезли из орбит, жутко вывалившись крупными белками на веки. Сучка взирала на эту ужасную сцену молча и с постепенно сохнущими глазами, подобная кролику, лишённому воли одним присутствием удава. В эти мгновения ей даже не было жалко бабу Дуню: она лишь смотрела во все глаза на свою кряхтящую, злобно трясущуюся мать и не могла отвести зачарованного взгляда от её паучьей позы победительницы.

Пёс, не обращая внимания на людей, продолжал свою трапезу.

Наконец пожилая женщина, казалось, испустила дух и помертвела. Крайне медленно и крайне неохотно расцепила Лярва смертоносное кольцо своих пальцев, тяжело сползла с тела задушенной на землю и, сев подле, несколько страшных минут переводила дух, опустивши голову в накинутом капюшоне. Затем подняла лицо и долго, не мигая смотрела на свою дочь. Смотрела до тех пор, пока Сучку под взглядом матери не заколотила крупная нервическая дрожь.

Скривив губы не то в усмешке, не то в гримасе презрения, Лярва встала, ухватила бабу Дуню за шиворот и поволокла её тело прочь, в заросли, среди которых находился известный ей люк колодца. Только этот колодец не был колодцем канализационной системы, это был технический колодец горячего водоснабжения. Подтащив к нему тело, Лярва бросила его на землю. Затем достала из-под своей видавшей виды куртки чугунную, тяжёлую выдергу, подцепила крышку люка, налегла на рычаг и сдвинула крышку в сторону. Из люка повалил белый густой пар, устремляясь к небу и рассеиваясь в воздухе; внизу слышалось журчание воды, очевидно, изливаемой из прорыва в старой, проржавевшей трубе. Почти кипя, вода обжигала бетонные стенки колодца и, находя в них щели, уходила в песчаный грунт. Именно этот колодец был уготован Лярвой в качестве могилы для бабы Дуни.

Ещё один, другой, третий рывок — и вот уже Лярва подтащила бессознательное тело несчастной к колодцу, занесла её голову над жарким отверстием и, покачавши свою ношу на обечайке вперёд и назад, надсадно кряхтя, всё же ухнула тело вниз, прямо навстречу сверкающему зеркалу горячей воды. Пролетев несколько метров и ударившись головою о железную трубу, баба Дуня вдруг очнулась и вернулась в сознание. От удара произошло кровоизлияние в мозг, она не могла пошевелиться и застыла в нелепой позе ногами кверху. Голова её была прижата к раскалённой трубе щекою и ухом, глаза и нос оказались в страшно горячей, почти восьмидесятиградусной воде, и дышать она могла только ртом, да и то с трудом, со свистом преодолевая переломанную, измятую гортань и досиня сдавленную Лярвиными пальцами шею. Едва дыша, чувствуя страшный жар воды и железа своей головой, варясь заживо в этом адском бульоне, баба Дуня не могла, конечно, прожить в этих условиях дольше, чем одну или две минуты. Она уже ничего не видела своими полусварившимися глазами и когда услышала, что крышка люка лязгнула над нею и накрыла собою колодец, то осознала, что осталась во тьме одна, на дне колодца, наедине с кипятком, шипящим паром и стремительно приближающейся смертью.

Она вдохнула в себя ужасающе жаркий воздух раз, другой, третий, обожгла себе изнутри всё горло, гортань и трахею и, чувствуя адскую, непредставимую и непереносимую, раздирающую и сводящую с ума физическую боль от ожогов, успела подумать перед своим последним вдохом: «Зря я, дура, ввязалась в это дело! Нечего было носиться со своей помощью. Не дано мне было всё исправить. А раз так, то будь проклят Бог и будь проклято Его мироздание!»

Подумала — и умерла.

Тридцать первое августа.

Десять часов вечера. Замалея

Они вернулись из полиции поздно вечером. Все трое были настолько измучены дачей показаний, истериками, писанием заявлений, снова истериками, отбором и предоставлением фотографий Веры, слёзными мольбами и несбыточными надеждами, что еле держались на ногах и молчали, чувствуя физическую неспособность к словам, мыслям и эмоциям. Вероника рухнула в постель и мгновенно уснула. Жена молча залегла в ванну. Из ванной комнаты поначалу доносились всхлипывания и тихий плеск, но затем перестали. Возможно, жена уснула прямо в воде, но у мужа не было сил идти и будить её, не было сил даже беспокоиться о том, не захлебнулась ли. Налив себе чашку чая с молоком, о которой мечтал уже несколько часов, он сидел в гостиной в полутьме, освещаемой единственным торшером с красным абажуром, и, оглушённый, придавленный горем, повторял и повторял одну фразу: «Завтра всё кончится, завтра её арестуют, завтра всё кончится.»

Чем дольше сидел Замалея в мёртвой тишине, тем отчётливее слышалось тиканье часов на стене. Тик-так, тик-так, тик-так. Взгляд его медленно и бездумно перемещался по комнате. Диван с коричневым пледом, старое и неудобное кресло, книжный шкаф с книгами и фотографиями в рамках, слабое колыхание шторы, часы на стене. Нет, совсем уж бездумно сидеть не получалось. Мысли, воспоминания, образы самовольно лезли в голову, даже будучи нежеланными.