Иринарх Кромсатов - Лярва

Телефонный звонок заставил Колыванова проснуться. Часы показывали четвёртый час ночи. Он узнал и вместе с тем не узнал голос лечащего врача своего сына, который срывался и захлёбывался от волнения:

— Вам лучше приехать! Господин прокурор, вам лучше приехать!

— Конечно, я выезжаю! Но что случилось? Скажите хоть в двух словах! — прокурор внезапно ощутил страшную сухость во рту и не мог сглотнуть, несмотря на все усилия. — Ему стало лучше? Или.

— Это невероятно! Такого у нас в клинике ещё не бывало! Кто-то разбил стекло и проник к нему в палату!

— Проник в палату?

— Да! Вы же помните, что палата вашего сына находится у нас на первом этаже? Так вот, этот вандал, этот негодяй, он… я не знаю, как сказать.

— Да говорите же!

— У этого человека была неимоверная сила! Он просто схватил все провода и разорвал их! Вы слышите? Провода не разрезаны, а именно разорваны! И аппарат искусственного дыхания, и всё… остальное оборудование… мгновенно было обесточено и… ну, вы понимаете?

У Колыванова подогнулись колени; прислонившись к стене, он медленно ополз вниз. Телефон ходил ходуном в трясущихся пальцах.

— Господин прокурор! Господин прокурор, вы меня слушаете? Это случилось ночью, не так давно, может быть, полчаса, может быть, час назад. Я сам путаюсь, извините, растерян. На посту была только сестра. Она услышала, конечно, звон разбитого стекла и кинулась к палате, но… но они изнутри уронили шкаф прямо перед дверью! И она не смогла войти, не смогла!

— Они? — прошептал Колыванов и с ужасом услышал себя со стороны так, как будто не он произнёс это слово.

— Да, их было двое: женщина и мужчина. Видите ли, вы должны помнить, что двери в палатах у нас со стёклами, с матовыми стёклами в верхних филёнках. Помните? Так вот, при падении шкафа стекло было задето и тоже разбилось. И наша сестра, Наталья, их увидела! Женщину-то она хорошо разглядела: говорит, что маленькая и тщедушная, с волосами пучком и глазами… очень выразительные такие глаза, говорит. Ну, ещё сами её расспросите, конечно, Наташу. А вот мужчину, того самого, что разорвал провода, она не смогла разглядеть. Она плачет, когда вспоминает. Плачет и говорит, что глаза её вдруг заслезились и это помешало ей всмотреться в лицо. Говорит, что она пыталась разглядеть, но лицо его только расплывалось перед её глазами. Говорит, что видела какой-то блин, а не лицо. Единственное, что запомнила, — это что он был огромный, просто огромный ростом и очень широкоплечий. Алло! Алло! Вы меня слушаете?

— Да. С волосами пучком, вы сказали? — Взгляд прокурора помертвел.

— Как? Ах, вы про женщину! Да, да, волосы у неё были собраны на затылке. И вонь, бог ты мой, какая вонь стояла в палате! Даже когда я приехал из дому, этот ужасный помойный смрад ещё висел в воздухе. Так вы выезжаете? Мы уже вызвали полицию, конечно, но и вас тоже ждём!

— Они скрылись через окно, как и вошли?

Да.

— Что с моим сыном?

Врач некоторое время не отвечал, словно подбирал слова и не решался. Колыванов слушал, как его настенные часы отсчитывают секунды, и покорно ждал. Наконец глухой, искажённый плохой связью голос ответил:

— Я зафиксировал смерть в два часа сорок восемь минут.

Нажатием кнопки Колыванов оборвал связь.

Не успел, он просто не успел!

Арест Лярвы был назначен на послезавтра, первое сентября. Точнее, уже на завтра. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы скоординировать работу полиции. И вот наконец они назначили день облавы, когда десятки полицейских пройдут по городу цепью и прочешут все подвалы и колодцы, заглянут в каждую щель, подпол, на чердак, в каждый заброшенный и полуразрушенный дом, в любое место, где могла прятаться Лярва. Этот день повального поиска был назначен на завтра, но она нанесла удар сегодня, нанесла удар первой — а он не успел!

Опять зазвонил телефон.

Надо ответить, хотя надо и мчаться в больницу.

С трудом поднявшись на ноги, Колыванов слабым голосом выдавил из себя: «Слушаю», — и, поморщившись, принуждён был отдалить телефон от своего уха. Это был Замалея, и это была истерика. Колыванов долго вслушивался в гневные, исступлённые речи такого же отца, как и он, отца, тоже потерявшего ребёнка. Причитания, взывания к совести, требования, слёзы, робкие просьбы успокоить чем-нибудь ободряющим, исполненные надежды вопросы о том, не арестована ли уже Лярва и не найдена ли при ней девочка, — весь этот чудовищный выплеск нервов, страданий, горя, страха, ужаса и отчаяния захлестнул Колыванова и долго не давал ему вставить ни единого слова. Наконец силы, кажется, оставили Замалею, и можно было расслышать только его рыдания. Тяжело вздохнув, Колыванов ответил:

— Это произошло вчера днём? Я вас понимаю. Я сам только что потерял сына. Виновница — тоже она. Но это её последние злодейства! — Он оглушительно ударил кулаком по двери, которая вся сотряслась и задребезжала, точно лист жести. — Завтра! Вы слышите? Уже завтра мы положим конец этому безумию! Облава назначена на первое сентября. Через день, всего через какой-то день мы её возьмём, будьте уверены! Нас много, и мы победим! Добро должно победить Зло, и Добро победит Зло! — Он помолчал, восстановил дыхание, унял в себе взметнувшуюся волну истерики, и ровным голосом добавил: — Завтра всё кончится.

Занималась заря тридцать первого августа, когда ход развития событий неожиданно для всех приобрёл стремительный, лавинообразный характер.

Тридцать первое августа.

Девять часов вечера. Баба Дуня

Вот уже неделю Сучка жила и ночевала у бабы Дуни. Хотя процедура удочерения не была ещё завершена и окончательные документы не получены, однако руководство детского дома, вполне уверенное в результате, соглашалось под честное слово отпускать девочку к её почти уже официальной приёмной родительнице.

Дом бабы Дуни был маленьким двухэтажным домиком сталинской постройки на восемь квартир, с высокими потолками, удлинёнными оконцами, дощатыми скрипучими полами и деревянными же лестницами в подъезде, с чрезвычайно толстыми стенами и чрезвычайно же облупившеюся с внешней стороны дома штукатуркой. Впрочем, имея крайне неприглядный вид снаружи вследствие своей старости, он по той же причине имел и весомые преимущества для жизни: например, был очень тёплым, превосходно выносившим суровые сибирские зимы и, кроме того, отличался прекрасною звукоизоляцией благодаря толщине стен. Последнее обстоятельство было немаловажным, ибо статус ветхого и устаревшего жилья, лишив сей дом привлекательности в глазах молодёжи, тем самым обрёк его участи иметь жильцов либо очень пожилых, либо очень пьющих (со всеми сопутствующими издержками).