Иринарх Кромсатов - Лярва

— На Проглота похож.

После этого до самого выхода с территории зоопарка она не произнесла более ни слова, будучи притихшею, помрачневшею и иногда длинно посматривая исподлобья на бабу Дуню словно с немой просьбой скорейшего избавления её от этого зрелища. Ко дню описанного происшествия они общались уже вполне свободно и откровенно друг с другом, чувствовали радость при встречах, ждали этих встреч, и нередко на лице хмурой Сучки появлялась даже улыбка. Поэтому неожиданная смена её поведения была, конечно, замечена бабой Дуней, но, увы, не сразу была ею понята правильно. Поначалу она отнеслась к такой реакции девочки с чисто женскою эмоциональностью, почувствовала обиду из-за неоценённости своих усилий и не удержалась даже от демонстрации своей обиды. Во всяком случае, на какое-то время она надулась на свою подопечную, словно второй ребёнок, и всю обратную дорогу в приют хранила гробовое молчание.

Позднее, когда догадка о причине отрицательного отношения девочки к зоопарку осенила сознание бабы Дуни, она горько укоряла себя за глупость и даже плакала от бессильной злости на свою непонятливость. В то же время её расстроила и собственная обидчивость, неуместная для взрослой и зрелой женщины, достигшей седых волос и располагающей опытом воспитания ребёнка. С этих пор она стала вдумчивее относиться к любым инициативам в отношении девочки, размышлять об их целях и последствиях заранее и уже тем одним избавила себя от многих ошибок.

И тем не менее бывало так, что и в самой, казалось бы, невинной и ничем не грозившей ситуации между ними обеими случались недоразумения — пусть мелкие, но заставлявшие бабу Дуню снова вспоминать о своей раздражительности. Например, как-то раз она повела девочку в кинотеатр на просмотр мультфильма. Все полтора часа Сучка просидела неподвижно, вжавшись в кресло и съёжившись под обильными потоками света и звука. По всей вероятности, её разум ещё не мог объять самую возможность существования жизни, кем-то придуманной и отличной от реальной действительности. Следить за перипетиями искусственного сюжета она просто не умела, её ещё следовало готовить к переходу от конкретного мышления к абстрактному, и предпринятое посещение кинотеатра оказалось, конечно, преждевременным.

Совместные походы в магазины также ставили в тупик бабу Дуню, и на сей раз из-за чрезмерной и воистину недетской алчности Сучки. В продуктовых магазинах глаза её загорались страстью приобретательства, и она начинала взахлёб предлагать спутнице купить одно, и другое, и третье — и всё с запасом и в гигантских количествах. Пережив когда-то целые дни, и недели, и месяцы самого жестокого, сосущего голода, ей всего было мало и хотелось покупать продуктов побольше и впрок. Баба Дуня хорошо понимала руководящие ребёнком мотивы, старалась успокоить её, объясняла, что магазины всегда рядом и в любую минуту возможно пойти и купить всё, что потребуется, — однако девочка, помолчав некоторое время, вновь затевала те же речи, отчего баба Дуня иной раз готова была закипеть и достигала отчаяния. Ну и раздражалась, разумеется.

Что касается магазинов одежды, то здесь женщину поражало абсолютное равнодушие ребёнка к красоте, фасонам и моде. Когда для неё покупались бельё, летние платья, вообще какая-либо одежда и обувь, Сучка была рассеянна и глазела по сторонам, словно её всё это не касалось. Оживилась она только в тот день, когда баба Дуня предложила купить ей зимнюю шубку и гамаши: здесь девочка весьма придирчиво рассматривала всё, что ей предлагали, и просила только одного: «Потеплее мне бы надо. А то намёрзлась я.»

Но всего более бабу Дуню сражали чрезмерно взрослые фразы ребёнка, которые она иногда слышала почти с ужасом, хваталась за сердце и готова была усомниться в собственном слухе. Например, однажды они ехали в битком набитом автобусе, и какой-то подвыпивший мужчина толкнул, нарочно или не нарочно, бабу Дуню всем корпусом так сильно, что только большая толчея избавила её от падения. Она сделала мужчине замечание, он ответил ругательствами и насмешками и, доковыляв до входной двери автобуса, стоял и икал там, окружённый всеобщим неодобрительным молчанием. Когда Сучка и баба Дуня вышли из автобуса и неспешно двинулись по тротуару (девочка к тому времени научилась довольно бойко использовать при ходьбе свои ходунки), то женщина не удержалась и высказала вслух несколько гневных реплик, характеризующих того мужчину «грубияном», «хамом» и прочее. И в ответ услышала от Сучки следующее суждение, произнесённое самым будничным голосом: «Да ещё и вонючий. Наверно, целый год свой… не мыл, как хахали моей мамки». После слова «свой» было названо столь ёмкое и краткое русское существительное, самое звучание которого из уст ребёнка и общий смысл её фразы едва не повергли бабу Дуню в обморок.

Разумеется, она тотчас трясущимися губами и дрожащим голосом принялась объяснять девочке, что так выражаться нехорошо не только ребёнку, но и взрослому, однако шок испытала неприятный и нескоро смогла успокоиться.

Впрочем, Сучка недолго медлила со следующим перлом, в очередной раз заставившим пожилую женщину принимать сердечные капли. Однажды баба Дуня привела её к себе домой и после угощения чаем, показа фотографий и общего ознакомления с жилищем, в котором девочке в недалёком будущем предстояло поселиться, решила заодно продемонстрировать и основное своё увлечение, о коем неоднократно рассказывала ранее. Набрав с собою полные сумки поставленных друг на друга кастрюлек и чашек с супчиками, котлетками, кашей и прочими угощеньями, они вышли во двор, пересекли его и ступили под сень развесистых берёз и клёнов, где женщина обычно кормила кошек. «Мурзик! Барсик! Пушок! Кис-кис-кис!» — принялась зазывать животных баба Дуня своим высоким, писклявым голосом. Всегда голодные, они довольно скоро услышали и узнали свою благодетельницу, сбежались на зов в количестве десяти или двенадцати и, выгибаясь горбом и подрагивая торчащими вверх хвостами, принялись нарезать вензеля вокруг её ног, тереться о самые ноги и громко мурлыкать. Она же тем временем расставила на земле принесённые яства, уселась на скамейке вместе с Сучкой и принялась наблюдать за трапезой урчавших от удовольствия кошек с теми слезами радости, жалости и благодушия на глазах, которых не умела сдерживать в подобные минуты. Девочка сидела рядом молча и наблюдала всю картину не без интереса, но гораздо менее эмоционально.

Случилось так, что через некоторое время один из котов, насытившись и войдя, по всей видимости, в самое игривое настроение, решил удовлетворить не только одну, но и другую свою физиологическую потребность, для чего и подступил к трапезничающей рядом кошке с самыми решительными и не терпящими отлагательства намереньями. Та поначалу не разделяла его поползновений, шипела, порыкивала, бросалась даже на него с когтями — и в то же время продолжала уплетать за обе щеки, прижимая уши и подёргивая хвостом. При всей видимости недовольства и агрессивности она, однако, не упускала ловеласа из поля зрения, периодически на него поглядывала и, вероятно, давала ему разными кошачьими способами понять, что прекращать штурм крепости не следует. Наконец она насытилась, отошла в сторонку, ещё минут десять капризничала и убедительно ставила на вид кавалеру свой категорический отказ принять его ухаживанья — ни за что, никогда и ни в коем случае, — но, поскольку он продолжал приступ, вдруг соизволила размякнуть и изменить собственной категоричности. Меж ними тотчас начался тот самый акт, который никак не входил в программу мероприятий бабы Дуни, призванных развивать самые высокие и святые чувства ребёнка. При виде разыгравшегося фарса женщина покраснела и растерялась, не зная, что предпринять и как помочь беде (не закрывать же ей было, в самом деле, эту парочку собственным телом, растопырив руки), а Сучка поглядывала в ту сторону весьма равнодушно и даже без улыбки. Наконец, когда баба Дуня совсем уже вознамерилась вставать и уводить ребёнка в дом, подальше от зрелища альковных утех, ребёнок вдруг изрёк с самым неохотливым и ленивым пренебрежением: