Иринарх Кромсатов - Лярва

— Сжальтесь! Не убивайте! Оставьте меня в покое!

Тик-так, тик-так, тик-так. Часы мерно отщёлкивали время в наступившей мёртвой тишине, наполненной безысходным отчаянием.

Жена замерла и дёрнулась, не поверив услышанному. А её муж, наклоняясь всё ниже и ниже, бубнил:

— Не хочу. Не хочу. Оставьте меня.

Тогда Гинус, ухватив за волосы, насильно поднял его голову и повернул лицом в сторону жены, которая начала в ужасе хрипеть и червеобразными движениями отползать в сторону.

— Смотри, как к тебе идёт смерть! — мрачно возвестил Гинус.

Он отшвырнул от себя тяжеловесного и полного Замалею, точно пушинку, и, подойдя к жене его, оглянулся, как бы давая мужу последний шанс встать на её защиту. Однако муж, подняв глаза и увидев всё это, опять склонил лицо к самому полу и продолжал своё бормотание. Тогда Гинус принялся методично и спокойно избивать женщину.

— Не хочу, не хочу. Оставьте меня в покое! — слышался гнусавый голос Замалеи, прерываемый резкими глухими ударами ног и кулаков по мягкому телу.

Стоны и мычания несчастной, способные, казалось бы, пробудить камни, привели только к тому, что её муж, вздрагивая и моргая при каждом ударе, лишь бубнил и бубнил себе под нос жалким голосом:

— Нет сил, нет сил. Оставьте меня в покое. Я не хочу. Ради бога, оставьте меня в покое. Не хочу.

Через несколько минут он всё-таки заставил себя встать на колени и, шатаясь из стороны в сторону, орошая пол каплями крови, часто падающими с распухшего носа, медленно подполз к злодею, продолжавшему бить его жену. Обняв ногу Гинуса, Замалея растянулся на полу и беззвучно затрясся от рыданий. И уже под звук этих рыданий в могучей руке мелькнул нож с гигантским лезвием, рассёк воздух и поставил точку в мучениях женщины, лишив её жизни.

Гинус выпрямился, перешагнул через тело трясущегося от страха Замалеи и отошёл к окну, к тому самому проёму между штор, из которого недавно вышел. Сквозь проём он увидел, что луна светит полным, огромным диском и поливает землю за окном мертвенным, холодно-равнодушным сиянием. Безжизненный космос приглашал и Землю последовать своему примеру. Для жизни больше не было места в этом доме.

Гинус обернулся. Замалея, вздрогнув всем своим толстым телом, опять пополз к его ногам на четвереньках, колыхая в воздухе свисающим животом, сотрясаясь крупною дрожью и роняя на пол с лица, вперемешку, крупные капли крови и слёзы. Он что-то тихо шептал хнычущим, доверительным и каким-то даже убеждающим голосом. Гинус наклонился и прислушался.

— Я никому не скажу, — бормотал Замалея. — Только пощадите. Дайте жить. Я не выдам вас. Пожалуйста.

При этих словах Замалея дополз и опять обнял ногу убийцы. Он уже не плакал, а только дрожал и сопел там, внизу, у пола, продолжая стоять на четвереньках.

В воздухе снова повисла тишина. Гинус словно бы ждал, будет ли предел всему этому. Затем он резко дёрнул той самой ногой, за которую уцепился Замалея, высвободил её и с размаху ударил ботинком свою жертву по лицу. Удар был страшный и очень болезненный, ибо пришёлся по уже сломанному носу. Взвыв, Замалея повалился на пол и засучил ногами от боли.

Тогда Гинус наклонился, приподнял его голову за волосы и процедил сквозь зубы:

— Ну и кого мне пощадить, толстая свинья? Тебя или твою дочь?

Замалея ещё некоторое время стонал и извивался, сотрясаемый острою болью. Затем вдруг затих, заморгал глазами, косясь на огромную ручищу Гинуса, по-прежнему державшего его за волосы, и взгляд его постепенно вновь начал становиться человеческим и осмысленным. Осознав смысл вопроса, он вздохнул пару раз, как бы решаясь с ответом, и наконец жалким, дрожащим, но вместе с тем отчётливым голосом произнёс невообразимое:

— Пощадите меня! А я ничего, я буду молчать.

Гинус помедлил, словно не веря своим ушам, а затем переспросил тихим, зловещим голосом:

— Что ты сказал? Кого мне пощадить?

Кровавая маска, жирно покрывавшая к тому моменту лицо Замалеи, пришла в движение, и суетливые, трясущиеся губы повторно ответили:

— Меня! Пощадите меня!.. А я вас не выдам! Пожалуйста, сжальтесь!

Неизвестно, на что ещё рассчитывал этот человек, видевший только что собственными глазами убийство своей жены.

— Я тебя плохо слышу, свинья! — загремел Гинус. — Так тебя мне пощадить или твою дочь?

— Меня! — громче повторил и Замалея. — А я смолчу! Я смолчу! Я.

— Я опять не расслышал, скотина! — ещё возвысил голос Гинус. — Так кому мне сохранить жизнь?

— Мне! — почти закричал Замалея.

— Повтори! Кого из вас двоих ты просишь пощадить?

— Меня! Меня! Меня! — и крик Замалеи перешёл в истерические рыдания. — Пожа-а-алуйста, не убива-а-айте.

Гинус оттолкнул от себя его голову и медленно распрямился. Перешагнув через толстое дрожащее тело, он подошёл к бездыханной женщине и рывком вырвал из трупа свой нож, длинный, влажный и вишнёво-алый от крови. Затем, вернувшись к распростёртому на полу отцу, предавшему свою дочь на погибель, Гинус ухватил его сзади за рубашку, насквозь промокшую от пота и запачканную кровью, и могучим мышечным усилием поднял, поставил на ноги и прислонил к стене. Замалея тихо скулил; ноги его подгибались в коленях; он вис всею тяжестью на руке Гинуса, прикрывал глаза от страха и, судя по появившемуся запаху, не избегнул так называемой «медвежьей болезни». Видимо, он предчувствовал развязку, наконец поверил в неё.

В свободной руке у Гинуса был нож. Поднеся его снизу к окровавленному лицу Замалеи, он упёр кончик лезвия в пограничное место между кадыком и подбородком, в мягкую ямочку, установив самый нож в вертикальное положение, остриём кверху. И в ту минуту, когда трясущийся от страха Замалея потерял способность речи и был уже вполне подобен быку, осознавшему миг заклания на бойне, Гинус приблизил свой рот к его уху и прошептал:

— Отправляйся к дьяволу! А твою дочь я попробую сегодня на ужин.

Его рука с ножом резко и мощно устремилась вверх, пронзая и разрывая мягкие ткани, с хрустом ломая череп и углубляя лезвие в мозг. Смерть, давно ждавшая, хищною птицей скользнула к Замалее и приняла его в свои объятия. Но, прежде чем он погрузился в небытие, в его угасающем сознании пролетела последняя предсмертная мысль: «Эх, не надо было мне лезть в эту историю! За добро добром не платят. И раз так, то будь же проклят Бог и весь Его мир!»

Тридцать первое августа.

Перед полуночью. Колыванов

Колыванов ехал домой поздно вечером после длительного пребывания в управлении внутренних дел, будучи голодным, уставшим и в отвратительном настроении. Человеческие трусость, пустословие и ненадёжность в обязательствах не уставали потрясать его и разочаровывать. Чего стоил, например, этот полковник полиции, пару недель назад самолично утвердивший дату облавы, а сегодня вдруг показавший колебания!