Иринарх Кромсатов - Лярва

— Итак, спрашиваю в последний раз: намерены ли вы завтра произвести поисковые действия и задержание подследственной или нет? Напоминаю, что срок исполнения — первое сентября, и предупреждаю, что второго сентября я намерен реагировать на ваши действия или бездействия по факту!

Полковник тоже встал и вышел из-за стола; в глазах его посверкивала злоба. Колыванову не раз уже приходилось принуждать его работать так, как должно, и с этой целью оказывать на него немалое давление, посему он не питал иллюзий насчёт дружественного отношения к себе этого человека.

— Я понимаю, — забормотал начальник управления, — что у вас, господин прокурор, есть в этом деле, конечно, и очень болезненный личный интерес.

— Да, от рук этой женщины погиб мой сын! — вспылил Колыванов окончательно. — И что с того? Уж не хотите ли вы упрекнуть меня в совершении действий вопреки законодательству, в личных своекорыстных интересах?

Полицейский пожал плечами и улыбнулся столь механически и неестественно, что, сам осознав прозрачную фальшивость улыбки, не потрудился и двух секунд продержать её на лице.

— Сделаю всё, что в моих силах! — сдержанно заключил он, провожая Колыванова до двери. — Всего вам доброго, и примите мои искренние соболезнования!

Когда Колыванов покинул его кабинет и устремился прочь по коридору, то дверь кабинета хотя и была прикрыта мягкой рукою хозяина, но то ли по неисправности замка, то ли вследствие слабого движения руки, медленно отворилась настежь. Самый же коридор, по которому удалялся прокурор, располагался относительно двери кабинета фронтально, отчего внутренность кабинета при открытой двери прекрасно просматривалась. Дойдя до конца коридора и собираясь сворачивать за угол, Колыванов ненароком и случайно взглянул назад и успел заметить, как вернувшийся к своему столу полковник полиции, взяв трубку и приняв наклонное почтительное положение тела, суетливо набирает чей-то номер.

Проходя по первому этажу управления, Колыванов сквозь открытую дверь увидел в одном из кабинетов Замалею, который был бледен как смерть и что-то объяснял сидевшему напротив него полицейскому. Поблизости находились его жена с заплаканными глазами и дочь. Понимая, какое сейчас состояние должно быть у членов этой семьи и не желая отвлекать их от дела повторными соболезнованиями, а главное, вспомнив, что обещанный им, Колывановым, давеча ночью в телефонном разговоре с Замалеей арест Лярвы теперь оказался под вопросом, прокурор тяжело и грустно вздохнул и, не задерживаясь, проследовал к выходу.

После этого он успел побывать ещё в ряде мест, сделал несколько заказов и покупок для предстоявших похорон сына, заехал на квартиру к бывшей жене, посидел возле гроба и, не получив согласия безутешной матери остаться на ночь, вернулся к себе домой уже затемно, в одиннадцатом часу вечера.

Открыв дверь и ступив в прихожую, он прислонился к стене и некоторое время стоял, собираясь с мыслями. В отличие от Замалеи, вернувшегося из полиции домой в крайне измождённом, бессильном состоянии, Колыванов представлял собою совсем иной стержень и иной характер. Он, наоборот, ощущал прилив сил и желание действовать. В первую очередь его заботила мысль о том, на какие рычаги можно ещё нажать завтра, дабы принудить полицию всё же произвести поиски по городу, обнаружение и задержание Лярвы. Переодевшись в домашнее, он зашёл в главную залу и полчаса или более того вышагивал по ней кругами, возбуждённо обдумывая свои действия на завтрашний день. Затем, приняв душ, уселся пить чай в кухне. По пути к ней он как раз проходил мимо того самого угла в комнате, где не так давно произошла памятная баталия с крысой, защищавшей своих детёнышей. Поскольку денег на выстраивание новой стены у него пока не было, пролом в стене был наспех заделан и заново оштукатурен. Новая штукатурка сохраняла ещё свой серый и чистый вид, будучи не заклеена обоями. Скользнув по ней взглядом, он прошёл мимо.

Чаепитие на кухне затянулось надолго, так как сразу при его начале обнаружилось, что не грех бы и перекусить посерьёзней. Он принялся готовить себе нехитрый холостяцкий ужин, затем ужинал, потом неспешно потягивал чай и всё думал, думал, думал о завтрашнем дне. Настенные часы наконец показали без четверти двенадцать, когда сквозь напряжённые размышления Колыванову как будто послышался откуда-то негромкий стук.

Он прислушался. В квартире стояла мёртвая, зловещая тишина.

Он вновь поднёс к губам чашку чая, как вдруг тот самый стук повторился — и повторился на сей раз определённо со стороны прихожей. Никого к себе не ожидая, Колыванов нехотя встал, прошёл в прихожую, приблизился к входной двери и прислушался. По ту сторону двери было так же тихо, как в квартире.

— Кто там?

Ответа не последовало, и он вернулся в кухню. Ему почему-то вдруг вспомнились оба сына с их безуспешными попытками отвечать на вызовы судьбы решительно, как-то действовать и реагировать, что-то делать в ответ. Чему учили эти уроки? Тому ли, что в жизни надо быть трусом и делать вид, что не замечаешь злодейства? Тому ли, что надо покорно переносить удары судьбы, смиряться с тем ходом жизни, который тебе диктуют обстоятельства — или, точнее, диктует другой человек? Это ли поведение мужчины? В этом ли повод для гордости? Ему поневоле вспомнились знаменитые формулы классиков о твари дрожащей либо о праве, о сравнении однодневного полёта орла высоко в небе с целым веком прозябания ворона по-над землёю. Нет, он целиком и сам склонялся душою к выбору сыновей. Он одобрял их и не считал, что они совершили ошибку.

«Но если твои дети были таковы же, как ты сам, и переняли с генами гордое отношение к жизни, неспособность смиряться, терпеть и прятать голову в песок, то как же ты сам-то тогда выжил? Как же ты сам тогда дожил до седин, а не сгинул в борьбе со Злом десятью или двадцатью годами раньше? Неужели осторожничал? Неужели чего-то боялся, сукин ты сын? А ну, доведись-ка теперь, сию минуту, войти сюда хоть самому дьяволу, как бы ты себя повёл? Сдюжил бы вступить в противоборство, не устрашиться? Или стал бы лизать зад ему, как иные лижут зад даже и не дьяволу, а всего лишь своему начальнику?»

Словно в ответ на эти мысли в дверь его квартиры опять кто-то постучал — в этот раз очень громко и дважды. Казалось, что даже стена сотряслась от грохота. Колыванов невольно вздрогнул, подошёл к двери и заглянул в глазок. По ту сторону двери была тьма, но тьма настолько густая и вязкая, как если бы кто-нибудь прикрыл глазок пальцем или просто прислонился к двери.

— Ну что, мне выйти, или вызвать полицию, или сами уберётесь? — громко произнёс Колыванов, начиная злиться.

«А чего ж не выходишь-то? — пронеслось вдруг в его голове мелким бесом. — Чего боишься? Пытаешься быть и разумным, и бесстрашным одновременно? Так не бывает.»