Амброз Бирс - Словарь Сатаны (сборник)

Нет другой надежды, кроме надежды наперекор всему, что холм пуст. Конечно, всадник может предпочесть плен смерти. Пока он подъезжает, стрелять не будут — зачем? Он может безопасно въехать внутрь, во вражеские ряды, и стать пленником. Но тем самым он провалит задание — вопрос останется без ответа. Нужно, чтобы он вернулся без единой царапины или пал смертью храбрых на наших глазах. Только тогда станет ясно, как нам действовать. А в плен его могут взять и несколько отставших солдат.

Теперь начинается удивительное соревнование интеллектов — человека и армии. Наш всадник, находящийся сейчас в четверти мили от холма, неожиданно поворачивает налево и скачет параллельно стене. Он заметил врага, он все знает. Небольшая неровность почвы — и он увидел сверху часть рядов. Будь он здесь, рассказал бы все в словах. Но на это надежды нет; молодой человек должен использовать последние минуты своей жизни как можно плодотворнее, заставить врага рассказать нам о себе как можно больше и яснее — чего как раз и не хочет укрывшийся противник. Каждый припавший к земле солдат, каждый канонир у заряженного и замаскированного орудия понимают ситуацию, настоятельную необходимость терпеливого ожидания. Кроме того, было достаточно времени, чтобы всем запретить стрелять. Конечно, его мог сразить один выстрел, который не привел бы к разоблачению. Но стрельба заразительна — а всадник скачет так быстро, ни на секунду не задерживаясь и мгновенно разворачивая коня, когда задает ему новое направление. Он не поворачивает ни в нашу сторону, ни в сторону своих убийц. Все это видно в бинокль; кажется, что офицер находится на расстоянии одного выстрела; нам видно все, кроме неприятеля, о присутствии которого, мыслях и мотивах мы только догадываемся. Невооруженным глазом видишь всего лишь темную фигурку на белом коне, совершающую медленные зигзаги на фоне далекого холма — такие медленные, что, кажется, всадник еле движется.

Но вот — снова бинокль к глазам — ему надоело терпеть неудачу, или он увидел свою ошибку, или сошел с ума — он мчится прямо на стену, как будто хочет перескочить через нее и живую изгородь, через все то, что за ней! Одно мгновение — он резко разворачивает коня и теперь мчится как ветер к своим друзьям, к своей смерти! Мгновенно стену заволакивает дымовая завеса, она тянется на сотни ярдов в обе стороны. Ветер быстро разгоняет дым, нам видно, что всадник падает раньше, чем доносятся ружейные залпы. Но нет, ему удается удержать лошадь, он не дает ей упасть. Они вновь скачут в нашу сторону! Из наших рядов звучит оглушительный ободряющий рев — свидетельство нашего сверхчеловеческого напряжения. А что с конем и всадником? Они по-прежнему мчатся к нам. Да, мчатся прямо к нашему левому флангу, двигаясь параллельно стене, на которой теперь постоянные огненные вспышки и последующий дым. Не прекращается и пальба, и каждая пуля стремится остановить отважное сердце.

Неожиданно огромное облако белого дыма взмывает ввысь из-за стены. Потом еще и еще — мы видим клубы дыма раньше грохота взрывов и свиста летящих снарядов; некоторые снаряды проносятся сквозь застилающую зрение пыль, долетают до нашего укрытия и то тут, то там сбивают с ног людей, отвлекая на время от основного зрелища и переключая мысли на себя.

Дым рассеивается. Невероятно — конь и всадник, словно заколдованные, проскочили овраг и взбираются еще по одному склону; мгновение тишины теперь будет нарушено, вооруженная масса жаждет остановить их. Холм бурлит энергией. Конь становится на дыбы и судорожно бьет копытами воздух. Наконец они оба повержены. Но взгляните — всадник выбирается из-под мертвого животного. Он выпрямляется и неподвижно застывает, держа над головой в правой руке саблю. Его лицо обращено к нам. Он опускает руку на уровень лица, а потом отводит в сторону, при этом сабля описывает кривую линию. Это знак нам, миру, потомкам. Салют героя смерти и истории.

Оцепенение вновь нарушается. В наших рядах звучат одобрительные возгласы, люди задыхаются от эмоций, они издают хриплые нестройные крики, сжимают ружья и возбужденно рвутся с места. Нарушив приказ, стрелки бегут вперед, как сорвавшиеся с цепи псы. Заговорили наши пушки; враг больше не прячется, его видно и справа, и слева, дальний холм кажется теперь таким близким, от него к небу тянутся столбы дыма, а среди наших пришедших в движение масс с ревом взрывается огромный снаряд. Наши флаги — один, другой — появляются из леса, войска — ряд за рядом — быстро движутся вперед, солнце играет на загорелых руках солдат. Только дальние батальоны соблюдают порядок и остаются на достаточном расстоянии от взбунтовавшегося войска.

Командующий остается на месте. Он смотрит уже не в бинокль, а по сторонам и видит, как людской поток обходит справа и слева его и группу приближенных, как морские волны обходят скалу. Никакие чувства не отражаются на его лице, он размышляет. Потом вновь устремляет взор вперед — солдат не остановить, они рвутся к гиблой и страшной вершине. И он спокойно говорит что-то горнисту. Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! В приказе есть сила, и она передается другим. Остальные горнисты присоединяются, повторяя громкий призыв; резкий, металлический звук перебивает шум наступления, грохот орудий. Только так можно остановить солдат. Знамена медленно плывут назад, пехотинцы меняют тактику и, захватив своих раненых, с мрачными лицами отступают на прежний рубеж; возвращаются и стрелки, подобрав убитых.

Какое множество напрасных смертей! А эта великая душа, чье прекрасное тело лежит вон там, такое заметное на голом склоне, — неужели нельзя было избежать горького сознания бессмысленности этой жертвы? Неужели одно исключение может исказить безжалостное совершенство божественного, вечного замысла?

На железнодорожном мосту, в северной части Алабамы, стоял человек и смотрел вниз, на быстрые воды в двадцати футах под ним. Руки у него были связаны за спиной. Шею стягивала веревка. Один конец ее был прикреплен к поперечной балке над его головой и свешивался до его колен. Несколько досок, положенных на шпалы, служили помостом для него и для его палачей — двух солдат федеральной армии под началом сержанта, который в мирное время, скорее всего, занимал должность помощника шерифа. Несколько поодаль, на том же импровизированном эшафоте, стоял офицер в полной капитанской форме, при оружии. На обоих концах моста стояло по часовому с ружьем «на караул», то есть держа ружье вертикально, против левого плеча, в согнутой под прямым углом руке, — поза напряженная, требующая неестественного выпрямления туловища. По-видимому, знать о том, что происходит на мосту, не входило в обязанности часовых; они только преграждали доступ к настилу.