Александр Матюхин - Восхищение [сборник litres]

Похлопывая Живова по плечу, друг повел его на второй этаж. В тишине гостиницы особенно звонко разносилось щелканье каблуков по кафельному полу.

Друг всегда был таким: характер зеркально отражался в его поступках и творчестве. Картины, перформансы, импровизации – все это носило взрывной, суетливый, сумасшедший оттенок. Некоторые критики приписывали его творчеству заносчивость и желание поиграть на публику, но Живов знал, что это не так. Друг просто был из тех людей, которые не умеют притворяться. Если уж совершать ошибки и пошлости – так совершать искренне. Будь у друга желание, как у Живова, друг бы устроил из этого представление. Забрался бы на небоскреб, пригласил журналистов и онанировал бы под ярким светом софитов, спустив клетчатые семейные трусы до колен. Словил бы хайп, как говорится. Набрал бы лайков и, заодно, пару контрактов от любителей глянцевого эпатажа.

– Я, значит, даже не раздумывал, приглашать или нет. Сразу знал, что приедешь. Твои картины, Живов, они… они, я не знаю. Мне до тебя как до луны. Ты же как будто сканируешь человека, как будто насквозь его видишь. Завидую белой завистью!

Остановились у номера, друг выудил откуда-то ключ с брелоком, провернул замок, толкнул дверь.

– Всё по высшему разряду! – сообщил он, проходя в номер первым. – Устал, наверное, с дороги, да? Приходи в себя, через полчаса у нас сбор в столовой. Ужин и представление. Организаторы будут толкать речь. Шведский стол, между прочим.

Он снова похлопал по плечу (Живов еще раз вспомнил с десяток причин, почему не любил общаться с этим человеком лично) и был таков.

В наступившей мягкой тишине Живов как будто слышал собственное сердцебиение. Номер был небольшой, заставленный вещами, и вещи эти – две тумбочки, шкаф, узкая кровать, холодильник, круглый стол, диванчик, плотные занавески, нижние края которых почему-то укрывали старый выпуклый телевизор, – они делали номер неуютным, ненастоящим, что ли? Отсюда хотелось убраться как можно быстрее.

Но было еще одно желание, более сильное.

Живов вытряхнул из рюкзака скетчбук, карандаши, схватил все и пошел в туалет.

Усевшись на унитаз, нашел нужный лист. Очаровательная девушка смотрела на него с укоризной и легкой ноткой брезгливости. Ее взгляд как будто говорил: «Ну почему ты не можешь вести себя достойно?»

А как достойно-то?

В уголках глаз начало жечь, словно туда капнули лимоном. Как-то раз Живов пил текилу, выдавливая в глаза капли лимона. Это была какая-то то ли традиция, то ли творческая шизофрения, не вспомнить. Только с тех пор Живов текилу не пил, а к лимонам относился с подозрением. А вот шизофрения, кажется, не отступала.

Последняя реальная девушка у Живова была года три назад. Вика. Или Вера. Может быть, даже Алена. Он плохо запоминал имена. Секс с ними был хоть и интересен, но даже близко не походил на то, что испытывал Живов, запираясь вот так с портретами незнакомок. Стыдливая похоть, раздирающая его сознание, накладывалась на острые ощущения, смешивалась с необычайно ярким оргазмом, и вся эта смесь выплескивалась из него с невероятной силой.

Шизофрения во всей красе.

Девушка с рисунка изогнула тонкую бровь.

«Даже сейчас не можешь уняться?»

Живов взял карандаш, добавил несколько штрихов. Подушечкой большого пальца углубил тени. Работа захватила его на несколько минут. Лицо девушки становилось все более реалистичным.

Волосы…

Тень от пальцев.

Выражение ее лица…

«Ну что. Спусти уже, наконец. Расслабься!»

В самом деле? Второй раз за день?

Впрочем, он не сопротивлялся. Скетчбук, лежащий на коленях, дрожал в такт. С уголка губы сорвалась капля слюны и упала на изображение в тот момент, когда Живов кончил. На листе расползлась темная влажная капля, но не стерла карандашные линии и словно впиталась в них.

«Все хорошо, мой милый. Все хорошо».

В больших нарисованных глазах читалось удовольствие. Девушке нравилось наблюдать.

Перед глазами у Живова потемнело. Так часто бывало от сильного удовольствия. Кровь ударяла в голову, все дела. Он посидел несколько минут, шумно сопя. В воображении возникали совсем уж пошлые картинки. Хотя на фотографии (и на портрете тоже) было запечатлено лишь лицо девушки, Живов с яркостью талантливого художника нарисовал в уме ее всю, от шеи до пяток. Обнаженную. У девушки, без сомнения, было отличное тело: чуть широковатые плечи, узкая талия, небольшой животик и аккуратная грудь. Ноги хоть и не росли от ушей, но тоже были изящными и стройными, с роскошными бедрами и великолепной круглой попой – мечтой любой девушки. Все у нее было гладко выбрито: кожа блестела, словно намазанная кремом… и как это она смогла снова залезть в голову? Ведь только что… После онанизма на него нападала усталость и сонливость. Но чтобы фантазии возникли с новой силой? В третий раз?

Он посмотрел на портрет.

Девушка улыбалась, едва приподняв верхнюю губу. Были видны ровные белые зубки.

Живов не помнил, чтобы рисовал зубы.

За дверью что-то шумно упало и лязгнуло. Кто-то постучал в дверь.

Живов вздрогнул и выдавил внезапно осипшим голосом:

– Кто там? – Хотя, казалось бы, вопрос был глупый и неуместный.

Из-за двери не ответили. А затем раздался звук, словно кто-то шел босыми ногами по кафелю.

Шлеп.

Шлеп.

Вот только в номере был ковер.

Шлеп.

Звук, сначала далекий, резко приблизился. За дверью засопели, завозились. Кругляш ручки медленно провернулся и щелкнул. Благо, Живов рефлекторно закрылся на замок.

– Я же спрашиваю – кто там? – спросил Живов негромко.

Может быть, уборщица. Или друг вернулся. Забыл что-то. Некстати подумалось о том, откуда вообще у друга был ключ от номера? Как будто друг ждал только его, Живова.

Глупо было вот так сидеть на унитазе, обхватив голые колени. Скетчбук соскользнул на пол и упал рисунком вниз.

Из-за двери не ответили, а лишь снова коротко, осторожно постучали.

Живов внезапно догадался. Это была она. Девушка с обложки.

Темноволосая, глазастая, обнаженная. Все, как Живов представлял: аккуратная грудь с небольшими сосками, округлый животик, стройные ноги. Ногти на ногах покрашены в фиолетовый. Роста девушка была небольшого, на две головы ниже его.

У Живова заныло в районе паха. Он открыл рот, но не смог ничего сказать.

Шлеп.

Стало тихо. Живов снова услышал собственное сердцебиение, а затем выдавил из себя нездоровый смешок.

Ну чего, спрашивается, испугался? Наверняка же уборщица приходила.

Вот только зачем уборщице приходить в десятом часу ночи?

Он быстро заправился, но сперва не решался открыть дверь, ощущая в глубине души древний холодный страх, инстинкт самосохранения, который подсказывал не высовываться. Но потом, конечно же, Живов открыл, выглянул, обнаружил, что в номере никого нет. Шевелились занавески от сквозняка. Кто-то открыл окно. Или оно уже было открыто, еще до прихода Живова. В номере было прохладно. Снежинки падали на пол у батареи и мгновенно таяли.