Александр Матюхин - Восхищение [сборник litres]

С его широкого лезвия стекала и капала на ковер кровь.

– Надо тебя проучить, – сказала мама. Что-то с ее взглядом было не так. – Вышибить эту дурь. Я устала делать из тебя человека. Даже не знаю, какие еще способы опробовать. Вернусь к старому способу. Замету, так сказать, следы. А? Хорошая идея? Без Леньки, но с топориком. Как в прошлом.

Бережной даже не пытался закричать. Сначала он смотрел, как мама медленно идет к нему, держа топорик двумя руками, на взмахе. Потом он закрыл глаза и попросил бесов сделать его неуязвимым.

Он ведь отдал им Марину. Разве это не считается? Он был слишком хорош, чтобы умирать. Супергерои не умирают!

Бесы были настоящими. Они танцевали.

До того момента, пока острое лезвие топорика не вонзилось Бережному в плечо.

Тетя Зина приходила по пятницам.

Они с мамой усаживались в кухне и за чашкой чая принимались обсуждать все на свете.

В первую очередь, конечно, разговор шел о соседях. Аленка, когда заходила за печеньем, а потом за йогуртом (и потом еще за какой-нибудь вкусняшкой, потому что у мамы в пятницу можно было выпросить что-нибудь совершенно экзотическое), слышала обрывки разговоров.

«…Антон этот, из сорок пятой! У него жена, рыженькая такая, щупленькая… уехала в командировку, а он привел сучку крашеную, длинноногую!»

«А Наталью из девяносто третьей видела? Купила новую машину. Она же училка, откуда такие деньги? Мужик к ней захаживать стал, такой, лысоватый, мерзкий, потный все время…»

«Пацану этому из двадцать седьмой уже сто раз говорили, чтобы на собаку намордник надел. Дождется, что ему ноги переломают, а пса отравят. У нас это умеют делать…»

«Валька замуж вышла, говорят! Ага, из шестидесятой. Мужа привезла в квартиру, теперь с мамой все время кусаются. Ох, боюсь, выживет Валька мать. Вперед ногами отправит!..»

И так до поздней ночи. На кухне горел свет, тусклая полоска его ползла в щель под дверью. Было слышно монотонное бубнение, из которого то и дело взмывали отдельные словечки, ахи и вздохи: «Да ты что?», «На самом деле?», «Не поверю!».

Кроме тети Зины, которая жила то ли на шестом, то ли на девятом этаже, друзей у мамы больше не было. Отец, с которым мама развелась два года назад, больше не появлялся («Ну и бог с ним!»).

Тетя Зина своей пятничной болтовней будто заряжала маму позитивной энергией. Мама стирала с лица привычную усталость, много шутила и даже напевала что-то под нос. Такая мама Аленке нравилась. Однако флер хорошего настроения вился за мамой недолго: уже к среде он начинал потихоньку растворяться и к вечеру четверга исчезал совершенно. Пятница оказывалась самым тяжелым днем. В пятницу, до прихода тети Зины, мама могла прикрикнуть без повода, а то и подзатыльник отвесить.

– Вечно мне с тобой мучиться! – ворчала мама, намывая в раковине посуду. Хлопья пены прилипали к ее рукам, будто белые пористые пиявки. – В отца, что ли, такая уродилась? Ни мозгов, ни красоты…

Аленка не отвечала. Она ждала, когда же на пороге появится тетя Зина – небольшого роста, широкоплечая, еще не слишком старая, но уже и не молодая, одетая броско и ярко, с платком на голове, этакая бабушка, которой у Аленки никогда не было. Появление тети Зины означало хороший пятничный вечер и такие же хорошие выходные.

Уходила тетя Зина за полночь. Аленка не спала, ждала, когда сухо щелкнет дверной замок. Мама тихо шла по коридору. Включался душ. Где-то дребезжало и позвякивало. Аленке каждый раз казалось, что это взбираются по водосточной трубе чудовища.

Скрипела дверь. Мама уходила на кухню, прибиралась. Аленка лежала в кровати, спрятав руки под одеяло, прислушивалась. В тишине ночной квартиры можно было услышать, как мама что-то тихонечко бормочет.

«Это надо же, Шурка из сорок пятой… зале-е-тела, красавица…»

В конце концов гас свет – сначала в коридоре, потом на кухне. Маму было слышно за стенкой. Она расстилала кровать, укладывалась спать. Аленка ждала минут двадцать. В кухне тикали часы. Аленке было уже девять, она без труда могла отсчитать минуты.

Пора.

Возле кровати стояло игрушечное пластмассовое ведерко с лопаткой. Аленка брала их и тихонько выходила в коридор.

В коридоре же – от кухни до входной двери – висели обрывки сплетен. Они были еще свежие, набухшие, сочные. Аленка знала, что через два-три часа сплетни увянут, начнут разлагаться, растекутся по стенам и обоям влажными и скверно пахнущими подтеками, а к утру исчезнут вовсе. Поэтому их и нужно было собирать прямо сейчас.

Аленка бралась за упругий обрывок, прилипший к обоям, отдирала его, чувствуя на пальцах холодную влагу, сминала и укладывала на дно ведерка. Потом отдирала еще, с пола. Выбирала самые сочные сплетни. Они напоминали Аленке размазанные подсохшие сопли, только вкусно пахнущие.

Иногда казалось, что завитые обрывки извиваются, будто червяки, и хотят вырваться.

Аленка терпеливо собирала сплетни в коридоре, переходила в кухню. Она срывала с умывальника тонкие подсыхающие струйки. Скребла лопаткой по полу, отдирая еще чуть-чуть. Ведерко было уже полным.

Тогда она выходила в коридор, доставала из маминой сумочки ключ от двери, вставляла его в замок, проворачивала. Самое сложное – выйти из квартиры. Всего один шаг через порог, но почему-то этот шаг давался с большим трудом, со страхом и сомнениями.

А точно ли надо выходить?

Где-то на лестничном пролете гулко грохотал лифт. Кто-то смеялся, и было слышно эхо, разлетевшееся по всем десяти этажам дома.

Она выходила. Сначала, на короткую секунду, было темно, но потом вспыхивала лампа у лифта, реагирующая на движение, – Аленка жмурилась и шагала к лестнице, крепко сжимая в руках лопатку и ведерко, наполненное сплетнями.

Вовка прикрыл за собой дверь, направился к лестнице. На лифте спускаться он боялся.

К груди он крепко прижимал старый потертый ранец, с которым ходил в первые классы. Сейчас, перейдя в пятый, Вовка получил другой ранец – тоже старый, из секонд-хенда, но хотя бы без дырок.

Было слышно, как где-то на лестничном пролете смеются и тихо переговариваются. Между перил пролетел вниз окурок, брызнувший затухающими искорками. Звякнули бутылки. Женский голосок: «Эй, аккуратнее!»

Вовка замер между этажами, вглядываясь в темноту наверху. Он с папой жил на пятом. Над головой еще столько же. И на каждом этаже какие-то люди, со своими жизнями, судьбами, переживаниями, страхами. У Вовки тоже были страхи.

Это в школе можно изображать сорвиголову, пацана по понятиям, бесстрашного оторву, драться на переменах, плевать сквозь щель в зубах и стрелять сигареты у старшеклассников. Дома Вовка был другой. Особенно когда тащил в ранце свежие сплетни.