Александр Матюхин - Восхищение [сборник litres]

В пятницу в гости к папе заглядывал дядя Эдик из соседнего, кажется, подъезда. Был это большой широкоплечий мужик, с синими татуировками на плечах (на левом – длинноволосая дама, на правом – двуглавый орел), абсолютно лысый, всегда одетый в тельняшку и армейские брюки, потертые на коленях. Дядя Эдик приносил с собой пакет с водкой и закусками. Увидев Вовку, он неизменно доставал из кармана пачку мармеладок или шоколадку вроде «Сникерса», протягивал и говорил: «Держи, помяни солдатиков!»

При виде гостя папа всегда оживлялся и становился как-то добрее, что ли? Не то чтобы папа всегда ходил злым, но работа его сильно выматывала, сил к вечеру не оставалось. Все, что папа мог делать по вечерам, – это лежать на диване и щелкать пультом телевизора, переключая каналы. Раньше ужинами, уборкой, стиркой и всеми иными бытовыми делами занималась мама, но год назад она сбежала, и с тех пор папе приходится воспитывать сына одному. Вовка, честно говоря, уже устал слушать от папы замечания вроде «цени, шкет, что папка делает!» или «не станет папки – сдохнешь!». Если папе приходилось вставать с дивана, чтобы приготовить ужин или забросить вещи в стиральную машину, он начинал злиться. А злой папа не стеснялся в выражениях, мог влепить Вовке подзатыльник, чтобы не путался под ногами, или вообще накидывался с кулаками, вымещая на сыне горечь свалившихся житейских проблем.

Дядя Эдик сглаживал ситуацию. Он утаскивал папу на кухню, разливал водку по аккуратным стопочкам, раскладывал нехитрую закуску и начинал вести длинные разговоры о машинах, футболе, войне, политике, Украине – обо всем подряд, без разбору. Папа любил поболтать под алкоголь, да еще и в приятной компании. Немудрено, что он становился мягче и несколько дней не обращал на Вовку внимания.

А что еще надо пацану?

На шестом этаже мелькнул огонек сигареты. Кто-то снова захихикал.

Вовка заспешил вниз, стараясь не шуметь.

Казалось, что в рюкзаке, крепко прижатом к груди, шевелятся живые сплетни. Их извивающиеся розоватые тельца напоминали Вовке дождевых червей, отрастивших вдруг тонкие ложноножки. Сплетни появлялись в квартире после ухода дяди Эдика. Это были живительные сплетни, питательные, вроде удобрения.

На первом этаже не горел свет, но Вовка знал тут все чуть ли не на ощупь. Справа на расстоянии вытянутой руки выстроились рядки почтовых ящиков. Рядом с ними корзина для мусора, всегда заполненная под завязку рекламными буклетами, газетами, поддельными счетами ЖКХ, использованными презервативами и сигаретными окурками. Слева – поворот к лифту. Вон светится красный огонек на кнопке домофона. Из дверей квартир сквозь глазки скользят лучи света.

Вовка прошел мимо ящиков, свернул под лестницу, в темноту, протянул руку, дотронулся ладонью до шершавой поверхности двери в подвал. Днем можно было увидеть, что дверь окрашена в синий цвет, но краска давно высохла и облупилась. Еще днем на двери висел огромный замок, постоянно закрытый, потому что ключ был неведомо где. То ли в сорок седьмой квартире, то ли в восемьдесят какой-то.

Ночью замка не было. Вовка ухватился пальцами за холодную щеколду, потянул на себя. Щеколда тяжело скрипнула, отошла в сторону, скрипнули петли, дверь в подвал приоткрылась, выпуская привычный для Вовки запах перегноя, влажной земли, предчувствия дождя.

Откуда-то сверху прилетел сверкающий окурок, шлепнулся на пол, разбрызгав искры, и тут же погас.

Вовка зашел в подвал.

У Ани колотилось сердце – каждый раз, когда она поднималась с первого этажа на свой родной, седьмой. Стоять в лифте было страшно и невыносимо. Разыгрывалась внезапная клаустрофобия. Казалось, лифт сейчас дернется, застрянет в каком-нибудь косом и кривом положении, так, что часть его накренится под углом и Аня поедет вниз, скользя тапочками по влажному полу. А еще замигают эти вот мутные желтые лампы под пластиковым козырьком. Они же всегда мигают, а потом гаснут? Аня останется в темноте и в тишине, боясь издать любой, даже самый негромкий, звук.

Конечно, лифт не застревал. Дверцы распахивались, Аня бежала к двери, отпирала ее и проваливалась в яркий свет коридора.

В квартире было пусто. Никто не встречал. Родители умерли, с бабушкой Аня виделась два раза в неделю, и почти все остальное время проводила одна.

В пятницу вечером к ней приходили подруги – Тома и Ира. Втроем они пили мартини с соком и бесконечно, до рези в животе, смеялись над лекторами, студентами, над тем очкариком Сашкой, который, помните, в среду притащил на пары две самокрутки с коноплей и закурил одну из них прямо на лекции по философии. Много над кем смеялись, много кого обсуждали.

Аня, которая с понедельника вскакивала в шесть утра, бежала на пары, после пар – на работу, а потом приезжала домой в полдвенадцатого ночи, быстро готовила что-то из чего-то на ужин, мылась (через день) и валилась на кровать, лицом в подушку, чтобы с утра снова вскочить и побежать на пары, к пятнице чувствовала себя измотанной, выдохшейся, а то и кем-то проклятой, потому что не бывает так, чтобы на восемнадцатилетнюю девушку обрушивалось сразу столько всего!

Подруги приводили ее в чувство, встряхивали. Мартини с соком и канапе действовали как антидепрессанты, пусть и на короткий срок, но эффективно.

Слишком огромная для одного человека двухкомнатная квартира наполнялась смехом, разговорами, сплетнями – важными спутниками в жизни любого человека. С подругами легко можно было забыть о проблемах на работе и учебе, о накопившихся долгах и о больной бабушке. Подруги поддерживали и одобряли, а еще напоминали о том, что тяжелая жизнь ведь не навсегда. Пройдет время – и все наладится. А это самое главное, в это хотелось верить.

Когда Тома и Ира уходили, Аня доставала из шкафа кожаную сумочку, которую ей на шестнадцать лет подарили родители, и начинала методично заполнять ее влажными сплетнями, которые успели прорасти на кухне и в коридоре.

Аня не любила сплетни. Они напоминали ей кишки. Но важнее всего была их польза, и поэтому Аня отдирала слизь от стен и от пола, скручивала отростки, укладывала в сумку.

Она спускалась в подвал по лестнице. Где-то между этажами, над головой, тихо смеялись и бросали окурки в пролет.

Аня поднималась на лифте, потому что так было быстрее – боялась до одури, но торопилась. Ей хотелось спрятаться в квартире, запереться на два замка, запрыгнуть в кровать под одеяло и, как в детстве, бормотать скороговоркой разные стишки, отпугивающие чудовищ.

По квартире вился сладковатый запах перегноя. Он исчезал к утру, и примерно в это же время Аня засыпала, чтобы проснуться счастливой и отдохнувшей – пусть всего лишь до понедельника.

В одну из пятниц все пошло наперекосяк.