Гастон Леру - Призрак Оперы [litres]

Вопрос. Нельзя ли было спрятаться за могилами?

Ответ. Нет, сударь. Жалкие надгробные камни утонули под слоем снега, и кресты оказались на уровне земли. Виднелись лишь наши две тени да тени от этих крестов. Церковь была залита светом. Никогда я не видел ночью подобного света. Это было так красиво, прозрачно и пронизано холодом. Я ни разу не ходил ночью на кладбище и не знал, что там можно увидеть подобный свет, я бы сказал «невесомый свет».

Вопрос. Вы суеверны?

Ответ. Нет, сударь, я верующий.

Вопрос. В каком состоянии духа вы находились?

Ответ. Вполне нормальном и спокойном, честное слово. Разумеется, странный уход мадемуазель Дое меня глубоко поразил, но это только сначала; когда же я увидел, что девушка идет на кладбище, то подумал: она пришла исполнить какой-то обет на отцовской могиле, такая вещь показалась мне вполне естественной, и я вновь обрел спокойствие. Я только удивился, что она все еще не слышит, как я иду за ней, ведь снег хрустел у меня под ногами. Вероятно, она полностью была поглощена благочестивыми помыслами. Впрочем, я не хотел мешать ей, и, когда она подошла к могиле отца, я остановился в нескольких шагах сзади. Став на колени в снегу, она перекрестилась и начала молиться. В этот момент пробило полночь. Двенадцатый удар еще звучал в моих ушах, когда внезапно я увидел, что девушка поднимает голову; взгляд ее устремился к небесному своду, а руки простерлись к ночному светилу; мне показалось, ее охватил исступленный восторг, и я все еще спрашивал себя, в чем причина этого внезапного восторга, когда сам поднял голову, растерянно оглядываясь по сторонам и всем своим существом устремляясь к Невидимому, тому Невидимому, кто исполнял для нас музыку. И какую музыку! Мы ее уже знали! Кристина и я не раз слышали ее в детстве. Но никогда на скрипке папаши Дое она не звучала с такой божественной силой. Самое лучшее, что я мог сделать в такую минуту, – это вспомнить все сказанное недавно Кристиной об Ангеле музыки. Я не знал, что и думать о незабываемых звуках: если они не спускались с неба, то неизвестно, откуда брались на земле. Там не было ни инструмента, ни руки, которая водила бы смычком. О, я прекрасно помнил восхитительную мелодию – «Воскрешение Лазаря». Папаша Дое исполнял это для нас в минуты печали и веры. Если бы Ангел Кристины действительно существовал, он не смог бы лучше сыграть той ночью на скрипке покойного деревенского скрипача. Мольба, обращенная к Иисусу, отрывала нас от земли, и, честное слово, я почти ожидал увидеть, как поднимается могильная плита отца Кристины. Мне пришла мысль, что Дое был похоронен вместе со своей скрипкой, и, по правде говоря, я не знаю, до чего дошло в эту зловещую и лучезарную минуту в глуши маленького провинциального кладбища, рядом с черепами, улыбавшимися нам своими неподвижно застывшими челюстями, нет, я в самом деле не знаю, до чего дошло мое воображение и на чем остановилось.

Но вот музыка смолкла, и я пришел в себя. Мне показалось, будто я услышал шум со стороны скопища черепов и костей.

Вопрос. Ах, вот как… Вы слышали шум со стороны скопища черепов и костей?

Ответ. Да, мне почудилось, что черепа усмехаются, и я невольно вздрогнул.

Вопрос. А вы не подумали, что за костями как раз и мог прятаться тот самый божественный музыкант, который так очаровал вас?

Ответ. Еще бы, конечно, подумал и уже не мог думать ни о чем другом, господин комиссар, я даже не последовал за мадемуазель Дое, которая поднялась и спокойно направилась к воротам кладбища. Она была настолько поглощена своими мыслями, что не заметила меня, в этом нет ничего удивительного. Я замер, не спуская глаз с костей, решив до конца разобраться в этой невероятной истории и найти разгадку.

Вопрос. Что же все-таки случилось, если наутро вас нашли полумертвым, распростертым на ступенях главного алтаря?

Ответ. О, все произошло очень быстро… К моим ногам скатился череп, потом второй, и еще один… Можно было подумать, что я стал мишенью этой зловещей игры в шары. Мне пришло в голову, что какое-то неосторожное движение нарушило порядок в нагромождении костей, за которыми прятался наш музыкант. Такое предположение показалось мне тем более обоснованным, что на залитой ослепительным светом стене ризницы внезапно мелькнула чья-то тень.

Я поспешил вослед. А тень, толкнув дверь, уже проникла в церковь. У меня были крылья, а у тени – широкое пальто. Я был достаточно скор и успел ухватиться за полу пальто тени. В этот момент тень и я, мы оба оказались как раз перед главным алтарем, и лунный свет, проникавший сквозь витраж алтарного выступа, падал прямо на нас. Я не отпускал полу, тень обернулась, пальто, в которое она была закутана, распахнулось, и я увидел, господин следователь, так же ясно, как вижу вас сейчас, кошмарный череп, устремивший на меня горящий взгляд, в котором отражалось пламя ада. Я решил, что имею дело с самим Сатаной, сердце мое, несмотря на все свое мужество, не устояло перед этим потусторонним видением, больше я ничего не помню вплоть до того момента, когда очнулся в маленькой комнатке в гостинице «Закатное солнце».

Мы расстались с господином Фирменом Ришаром и господином Арманом Моншарменом в тот момент, когда они собирались отправиться с кратким визитом в ложу номер пять первого яруса.

Широкая лестница, ведущая из административного вестибюля к сцене и подсобным помещениям, осталась позади; они пересекли сцену (сценическую площадку), проникли в театр через вход для абонированных зрителей, а дальше в зал – по первому коридору слева.

Пробравшись между первыми рядами партера, они взглянули на ложу номер пять первого яруса. Но из-за царившего там полумрака и наброшенных на красный бархат подлокотников огромных чехлов разглядеть ее хорошенько им не удалось.

В эту минуту они оказались почти одни в огромном сумрачном нефе, их окружала полнейшая тишина. Это был спокойный час, когда машинисты сцены уходят пить.

Вся смена на короткое время покинула площадку, бросив наполовину установленную декорацию; лишь отдельные лучи света (тусклого, зловещего, украденного, казалось, у какого-то умирающего светила) сочились сквозь неведомое отверстие, падая на старинную башню, ощетинившуюся на сцене своими картонными зубцами; предметы в неверном свете этой искусственной ночи или, вернее, обманного дня принимали странные очертания. Полотно, укрывавшее кресла партера, напоминало разбушевавшееся море, чьи сине-зеленые волны внезапно замерли по тайному повелению исполина, властителя бурь, который, как каждому известно, зовется Адамастором.

Господин Моншармен и господин Ришар выглядели жертвами кораблекрушения средь застывшего волнения полотняного моря. Они продвигались к ложам левой стороны большими рывками, наподобие моряков, оставивших свою лодку и пытающихся добраться до берега. Восемь огромных колонн вроде полированных подпорок вставали во тьме, как невероятных размеров сваи, призванные удержать угрожающе нависшую, вот-вот готовую рухнуть вздувшуюся скалу, основание которой избороздили круговые, параллельные, изогнутые линии балконов лож первого, второго и третьего ярусов. А наверху, на самом верху отвесной скалы гримасничали, усмехались, зубоскалили, насмешничали, издевались над беспокойством господина Моншармена и господина Ришара затерянные в медных небесах господина Ленепве [7] Ленепве Жюль-Эжен (1810–1898) – французский живописец, расписывал, в частности, своды Оперы. лики. Хотя обычно лики эти отличались крайней серьезностью. Вот их имена: Исида, Амфитрита, Геба, Флора, Пандора, Психея, Фетида, Помона, Дафна, Клития, Галатея, Аретуза. Да, сама Аретуза и Пандора, которую все знают из-за ее ящика, глядели на двух новых директоров Оперы, зацепившихся в конце концов за какой-то обломок и молча созерцавших оттуда ложу номер пять первого яруса. Я сказал, они были обеспокоены. По крайней мере, я так полагаю. Господин Моншармен, во всяком случае, признает, что был потрясен. Он говорит буквально следующее: