Гастон Леру - Призрак Оперы [litres]

– Но в конце-то концов, господин старший конюший!.. – воскликнул Ришар. – Есть же у вас какие-то мысли на этот счет!..

– Да, есть одна! Одна есть! – неожиданно заявил господин Лашеналь. – И я ею с вами сейчас поделюсь. У меня нет сомнений. – Господин старший конюший подошел вплотную к директорам и шепнул им на ухо: – Это сделал Призрак!

Ришар так и подскочил.

– Ах, и вы тоже! Вы тоже!

– Что значит – и я тоже? Вещь вполне естественная…

– Но как же так, господин Лашеналь! Как же так, господин старший конюший…

– Я говорю то, что думаю, после того, что видел…

– И что же вы видели, господин Лашеналь?

– Я видел, вот как вижу вас сейчас, черную тень, вскочившую на белую лошадь, как две капли воды похожую на Цезаря!

– И вы не бросились вдогонку за этой белой лошадью и черной тенью?

– И бросился вдогонку, и кричал, господин директор, но они мчались с бешеной скоростью и исчезли во тьме подземной галереи.

– Прекрасно, господин Лашеналь, – сказал, поднимаясь, господин Ришар. – Можете идти. Мы подадим жалобу на Призрака…

– И уволите конюшню!

– Решено! До свидания, сударь!

Господин Лашеналь откланялся.

Ришар кипел от ярости.

– Рассчитайте этого болвана!

– Это друг правительственного представителя! – осмелился вымолвить Мерсье.

– К тому же он имеет привычку пить аперитив у Тортони в обществе Лагрене, Шолля и Пертюизе, охотника на львов, – добавил Моншармен. – На нас накинется вся пресса! Он расскажет историю с Призраком, и все станут над нами потешаться! А если мы будем выглядеть смешными, нам конец!

– Ладно, оставим это, – согласился Ришар, думая уже о чем-то другом.

В эту минуту дверь распахнулась: судя по всему, ее не охранял привычный цербер, ибо на пороге с письмом в руке неожиданно появилась мадам Жири и затараторила:

– Пардон, прошу прощения, господа, но сегодня утром я получила письмо от Призрака Оперы. Он велел мне зайти к вам: вы вроде бы собирались мне что-то… – Она не закончила фразу – увидела лицо Фирмена Ришара: оно было ужасно.

Почтенный директор Оперы готов был взорваться. Но пока охватившее его бешенство внешне выражалось лишь пунцовым цветом разъяренного лица и блеском мечущих молнии глаз.

Он не произнес ни слова. Просто не в силах был говорить. Зато тело его внезапно пришло в движение. Сначала левая рука ухватила бесцветную личность мадам Жири, заставив сделать ее столь неожиданный поворот, столь стремительный пируэт, что та отчаянно завопила; затем правая нога, правая нога все того же почтенного директора запечатлела свой след на черной тафте юбки, которой, безусловно, никогда еще не доводилось претерпевать такого надругательства, да к тому же в подобном месте.

Все произошло настолько быстро, что мадам Жири, снова очутившись в коридоре, чувствовала себя как бы оглушенной и, казалось, ничего не понимала. А когда поняла, здание Оперы огласилось ее возмущенными криками, яростными протестами, смертными угрозами. Понадобилась помощь трех парней, чтобы спустить ее в административный двор, и двух полицейских, дабы вынести ее на улицу.

Примерно в это же время Карлотта, проживавшая в маленькой гостинице на улице Фобур-Сент-Оноре, позвонила горничной и потребовала принести ее корреспонденцию. Среди всех прочих писем она обнаружила одно анонимное, в котором говорилось:

«Если сегодня вечером вы надумаете петь, опасайтесь великого несчастья, которое может произойти в тот самый момент, когда вы будете петь… вас ждет несчастье пострашнее смерти».

Угроза эта была начертана красными чернилами, неуверенным, «палочным» почерком.

Прочитав письмо, Карлотта потеряла аппетит и отказалась от завтрака. Оттолкнув поднос, на котором камеристка подала ей дымящийся шоколад, она села в кровати и глубоко задумалась. Не в первый раз получала она письма подобного рода, но никогда еще не доводилось ей читать столь угрожающего.

Она считала, что вокруг нее плетутся нити заговора завистников, и постоянно твердила, будто у нее есть тайный враг, который поклялся погубить ее. Уверяла, что против нее замышляют недоброе, кто-то строит козни и в ближайшие дни разразится скандал; однако она не из тех женщин, кто даст себя запугать, – добавляла всякий раз Карлотта.

Но истина заключалась в том, что если козни и имели место, то строила их сама Карлотта против несчастной Кристины, которая даже не подозревала об этом. Карлотта никак не могла простить Кристине успеха, которого та достигла, заменив ее без всякой подготовки.

Когда ей рассказали о поразительном приеме, оказанном ее дублерше, Карлотта сразу же вылечилась от начинавшегося бронхита и приступа недовольства администрацией и не проявляла более ни малейшего поползновения отказаться от роли. С тех пор она изо всех сил старалась «задушить» свою соперницу, заставив могущественных друзей воздействовать на директоров, с тем чтобы те не давали Кристине возможности нового триумфа. Некоторые газеты, которые начали воспевать талант Кристины, ограничивались теперь прославлением Карлотты. Наконец, в самом театре знаменитая дива не скупилась на самые оскорбительные слова в адрес Кристины, пытаясь доставить ей тысячу мелких неприятностей.

У Карлотты не было ни души, ни сердца. Это был всего-навсего инструмент! Правда, инструмент чудесный. Ее репертуар включал все, что может польстить честолюбию великой артистки как у немецких мастеров или итальянцев, так и у французов. Никогда до сего дня Карлотта не фальшивила, и всегда у нее хватало голоса при исполнении любого пассажа из ее огромного репертуара. Словом, инструмент был мощный, широкого диапазона и поразительной точности. Но никто не сказал бы Карлотте того, что Россини говорил Краусс, когда она спела для него по-немецки «Темные леса…»: «Вы поете с душой, моя девочка, и душа ваша прекрасна!»

Где была твоя душа, о Карлотта, когда ты танцевала в притонах Барселоны? Где была она, когда позже, в Париже, на жалких подмостках ты пела свои бесстыдные куплеты вакханки мюзик-холла? Куда девалась твоя душа, когда перед мастерами, собравшимися у одного из твоих любовников, ты заставила звучать этот послушный инструмент, чудесное свойство которого заключалось в том, что он с одинаковым совершенством мог изливать в звуках как возвышенную любовь, так и самую низкую оргию? О Карлотта, если когда-нибудь у тебя была душа, ты обрела бы ее вновь, став Джульеттой, Эльвирой, Офелией и Маргаритой! Ведь другие сумели подняться и не из таких низов, как ты, ибо искусство, а также любовь очистили их!

По правде говоря, когда я думаю обо всех мелких колкостях и пакостях, которые приходилось сносить в ту пору Кристине Дое от Карлотты, мне трудно сдержать свою ярость, и неудивительно, что мое возмущение выливается в несколько пространных замечаниях по поводу искусства вообще и пения в частности, вряд ли они понравятся почитателям Карлотты.