Гастон Леру - Призрак Оперы [litres]

Но она, тряхнув головой, повторила:

– Бедный Эрик!

Какое отношение имел этот Эрик ко вздохам Кристины и почему маленькая северная фея жалела Эрика, когда Рауль был так несчастен?

Кристина принялась писать – неторопливо, спокойно и до того безмятежно, что Рауль, который все еще не мог прийти в себя из-за драмы, их разлучившей, был неприятно поражен этим. «Какое самообладание!» – подумал он. Она же продолжала писать, заполнив таким образом два, три, четыре листка. Внезапно она подняла голову, спрятав листки за корсаж. Казалось, она прислушивается… Рауль тоже стал слушать… Откуда доносились эти странные звуки, отдаленный ритм?.. Приглушенное пение исходило, казалось, от стен. Да, можно было подумать, что поют стены!.. Пение слышалось все явственнее, только слов нельзя было разобрать, но голос различить можно, очень красивый, очень нежный, чарующий голос, однако нежность была мужской, и, насколько можно судить, голос принадлежал не женщине… Голос все приближался, вот он преодолел стену, он здесь, голос находился в комнате, перед Кристиной. Кристина встала и заговорила с голосом, как будто обращалась к кому-то, кто стоял рядом с ней.

– Вот и я, Эрик, – сказала она, – я готова. Это вы опоздали, друг мой.

Осторожно выглянув из-за занавески, Рауль не мог поверить собственным глазам, ибо никого, кроме Кристины, не увидел.

Меж тем лицо ее прояснилось. Добрая улыбка появилась на бескровных губах – такая улыбка бывает у выздоравливающих, когда они начинают надеяться, что поразивший их недуг не смертелен.

Бестелесный голос снова запел, и, безусловно, ничего подобного Раулю никогда еще не доводилось слышать: на одном дыхании голос соединял, казалось бы, несоединимое, трудно было вообразить что-либо еще более широкое и героическое в сочетании с удивительной мягкостью, что-то еще более победоносно вероломное, в силе чувствовалась беззащитность, а в беззащитности – сила, словом, это было олицетворение торжествующего, непревзойденного мастерства, которое, несомненно, должно заставлять возвыситься над обыденным смертных – тех, кто чувствует, любит и воплощает музыку в звуках. В этом голосе таился спокойный и чистый источник гармонии, к которому верующие с благоговением безбоязненно могли припасть, не сомневаясь, что черпают музыкальную благодать. И тогда их искусство, соприкоснувшись с божественным, внезапно преображалось.

Рауль в упоении слушал голос, начиная понимать, каким образом Кристина Дое сумела однажды явить пораженной публике звуки неведомой красоты, нечеловеческих восторгов, все еще, видимо, находясь под влиянием таинственного и незримого учителя! Понять глубину этого необычайного явления – исключительного голоса – было тем более легко, что ничего исключительного не исполнялось, напротив, грязную тину силою своего искусства этот голос превращал в небесную лазурь. Банальность стиха и легкость, едва ли даже не вульгарность популярной мелодии преображались, достигая немыслимой красоты, творческим вдохновением, приподнимавшим их и уносившим в небесную высь на крыльях страсти. Ибо этот ангельский голос пел языческий гимн.

Звучала «Ночь Гименея» из «Ромео и Джульетты».

Рауль увидел, что Кристина протягивает руки навстречу голосу, как делала это на кладбище в Перро, протягивая руки к невидимой скрипке, игравшей «Воскрешение Лазаря»…

Ничто не могло бы выразить страсть с такою силой, как этот голос.

Судьбою ты прикована ко мне навеки!..

У Рауля пронзило сердце, и, пытаясь побороть очарование, лишавшее его воли и энергии, а отчасти и трезвости ума в тот момент, когда он особо во всем этом нуждался, молодой человек сумел отдернуть скрывавшую его занавеску и шагнуть к Кристине. Та, продвигаясь в глубь гримерной, целая стена которой была занята огромным зеркалом, посылавшим ей ее отражение, не могла его видеть, ибо он находился как раз за ней и она полностью его скрывала.

Судьбою ты прикована ко мне навеки!..

Кристина продолжала идти навстречу своему отражению, и ее отражение приближалось к ней. Обе Кристины – во плоти и в бесплотном отражении – коснулись друг друга и слились воедино. Рауль протянул руку, чтобы разом схватить обеих.

Но силой какого-то ослепительного чуда, заставившего его пошатнуться, Рауль был отброшен назад, в лицо ему пахнуло ледяным ветром, и перед глазами возникли уже не две, а четыре, нет, восемь, двадцать Кристин, круживших с поразительной легкостью; словно насмехаясь, они убегали с такой быстротой, что рука его не успела коснуться ни одной из них. Наконец все снова замерло, и он увидел в зеркале себя. Но Кристина исчезла.

Он устремился к зеркалу. Ткнулся в стены. Никого! А между тем в гримерной все еще звучала далекая, страстная мелодия:

Судьбою ты прикована ко мне навеки!..

Пальцы его в отчаянии сжимали лоб в поту, он ощупал себя: не спит ли, пошарил в полумраке, прибавив яркость пламени в газовом рожке. Рауль не сомневался, что все это ему не приснилось. Он очутился в эпицентре чудовищной игры, физической и моральной, ключом к которой не владел и которая, возможно, сметет его. Он представлялся себе кем-то вроде отважного принца, переступившего запретную черту волшебной сказки, и теперь ничему не следовало удивляться: он стал жертвой магических явлений, которым бессознательно бросил вызов, дав им волю своей любовью…

Куда? Куда исчезла Кристина?..

И каким образом она вернется?..

Да и вернется ли?.. Увы! Разве не сказала она ему, что все кончено!.. И разве не твердила стена: Судьбою ты прикована ко мне навеки? Ко мне? Это к кому же?

Измученный, побежденный, с затуманенным сознанием, Рауль сел на то самое место, где только что сидела Кристина. И как она, уронил голову на руки. А когда поднял ее, слезы ручьями лились по его юному лицу, настоящие, горькие слезы, какие бывают у ревнивых детей, и оплакивали они вовсе не какое-то фантастическое несчастье, а то самое, которое выпадает на долю всех влюбленных на земле, Рауль сам его определил, громко сказав:

– Кто такой этот Эрик?

На следующий день после того, как Кристина исчезла у него на глазах в непостижимом ослеплении, заставившем его усомниться в собственном рассудке, господин виконт де Шаньи отправился за новостями к госпоже Валериус. Ему открылась прелестная картина.

У изголовья старой дамы, вязавшей сидя в постели, Кристина плела кружева. Никогда еще столь очаровательный овал лица, столь чистый лоб и нежный взгляд не склонялись над работой девственницы. Свежие краски вернулись на щеки юной девушки. Синеватые круги вокруг ясных глаз исчезли. Рауль не узнавал вчерашнего трагического лица. Если бы не налет грусти, туманивший черты ее восхитительного лица и казавшийся молодому человеку последним отпечатком неслыханной драмы, которой противостояло это таинственное дитя, то он мог бы подумать, что вовсе не Кристина была ее загадочной героиней.