Татьяна Корсакова - Шепот гремучей лощины [СИ litres]

Дальше он шел, не глядя ни на лица, ни на глаза, не вспоминая и не запоминая имен. Упырям имена без надобности, а ему так легче. Григорий их даже не считал, хотя и стоило бы. Он молча и деловито прорубался к своим пацанам, пока пацаны его не заметили.

– Батя… – сказал Митяй еле слышно. На большее у его сына не хватило сил. Зато Григорию хватило и времени, и зоркости, чтобы понять, что именно с ним стряслось. Эту мертвенную бледность он теперь не просто видел, он ее чувствовал. А вот раны на тощей сыновой шее как раз видел! До его Митяя добрался упырь! Нет, не один из вот этих голодных и безмозглых. Этим не дано себя контролировать, они не пьют кровь, они рвут свою жертву в клочья. Но есть тот, для кого кровь – это не просто жизнь, но еще и наслаждение. Фон Клейст!

Почему он решил, что фон Клейст мертв? Потому что ему об этом сказали ребята? Или потому, что не чувствовал то, о чем рассказывал ему Митяй? Ни связи, ни зова упыриного не чувствовал? Так ведь оборвалась связь! Фон Клейст своими собственными руками убил того, к кому тянулась ниточка от недобитого, но уже и не-живого Грини Куликова. Вот и нет больше ни связи, ни ниточки. Свободный он как ветер в поле. А мальчишка его несвободный, а мальчишка его, выходит, до сих пор на невидимой кровавой цепи.

Был бы Григорий обычным человеком, ослеп бы, наверное, от накатившей ярости. Но от того прежнего Грини Куликова мало что осталось, поэтому он не ослеп, он улыбнулся пацанам и ткнул локтем в подбрюшье того, кто подбирался сзади. Сначала ткнул локтем, а потом развернулся и ткнул колом. Подумалось, что и голыми руками смог бы разобраться, но пробовать не стал, вместо этого крикнул:

– Держись, пехота! Кавалерия прибыла!

Получилось, наверное, глупо, но зато воодушевляюще. А упырей все-таки нужно было считать. Откуда их столько?..

Дальше он раздумывать не стал, хотя и мог бы. Мысли теперь нисколько не отвлекали его от действий, рассудок оставался холодным и расчетливым. И этим своим холодным рассудком он услышал знакомый голос. Вернее, уже не голос, а крик…

Кричал Зверобой. От боли кричал и от отчаяния, потому что на шее у него голодным бульдогом болтался мелкий пацаненок. Нет, не пацаненок, а упырь, который когда-то этим пацаненком был. Сплоховал Васька Зверобой, гонялся за оборотнем, а помрет от упыря. Уже, считай, помер, потому что крови много, слишком много, чтобы выжить после такого. Потому что упыри не могут остановиться ни вовремя, ни вообще. И даже если он упыренка отдерет, то Ваське уже ничем помочь не сможет.

Упыренка Григорий отодрал. Схватил голыми руками за тощее, вибрирующее, булькающее горло, крутнул за голову. Мог и не крутить: голову упыренок и сам повернул, уставился на него полными голода и ярости глазами, клацнул челюстями, а потом принялся вырываться. Вот именно – не нападать, а вырываться. Мальчонку, которым когда-то был упыренок, Григорий не помнил. Или и вовсе не знал. Поэтому убил легко, без угрызений совести. К упавшему на землю Зверобою подходить не стал. Во-первых, знал, по сердцебиению слышал, что остались Ваське считанные секунды жизни на этой земле, а во-вторых, потому, что к нему уже бежал Влас. Влас, небось, думал, что на подмогу, а на самом деле затем, чтобы глаза закрыть…

Что ж этих двоих потянуло-то сюда?! Что ж не сиделось в том овраге с покойниками?! Или потому и не сиделось, что с покойниками?

А парни, увидев подмогу, приободрились! Хоть отбивался от упырей в основном только Сева. Митяй едва держался на ногах, но осиновый кол из рук не выпускал. Крепитесь, ребятки! Мало тут осталось…

Они управились к тому времени, как на смену туману пришла темнота. Выглянувшая из-за туч луна осветила поле брани, которым стала полянка. Прежде чем бросится к сыну, Григорий замер, прислушиваясь. Никого вокруг. Ни живого, ни мертвого. Все здесь на этом залитым белесым лунным светом пятачке. Теперь можно отпустить вожжи, можно впустить в себя обратно человеческое, загнать в темный угол упыриное. Дело сделано, ни сына, ни Севу он в обиду не дал. Это сейчас самое главное!

– Батя! – Митяй хотел броситься к нему, но закончились силы, рухнул на колени, уперся руками в землю.

– Дядя Гриша! – Сева схватил Митяя под мышки, попытался поставить на ноги. – Что вы тут делаете?

Вот тебе и «здрасьте», вот тебе и «как мы рады вас видеть»… Григорий покачал головой, двинулся мимо Власа к пацанам.

– Нет, ребятня, это вы мне скажите, что здесь делаете?! – Хотел сказать строго, а получилось все равно ласково. – Дайте-ка, герои, я на вас посмотрю!

Смотреть ему не обязательно, ему все рассказало их дыхание. Дыхание и сердцебиение. Сева в порядке, а вот с Митяем нужно что-то делать. Он еще не знал, что, но непременно что-нибудь придумает.

Григорий уже раскинул в стороны руки, готовый заключить этих оболтусов в отеческие объятья, когда за спиной послышалось:

– Не приближайся к ним, Гриня!

Он замер. Не потому, что подчинился этом сиплому, полному ярости голосу, а потому что сделалось вдруг интересно. Замер и медленно-медленно развернулся. Мог бы и быстро, так быстро, что тот, кто стоял позади, не успел бы даже глазом моргнуть. Наверное, если бы не ребятишки, так бы и сделал. Но ребятишек пугать ему никак нельзя. А еще нельзя их разочаровывать.

– Что такое, товарищ следователь? – спросил он, всматриваясь сначала в окаменевшее лицо Власа, затем в черный зрачок направленного на него автомата, и в самую последнюю очередь в три пары красных огоньков, загоревшихся в темноте…