София Сеговия - Пение пчел

Это была одна из первых домашних швейных машинок, она сильно отличалась от нынешних легких и практичных, и признаюсь тебе – прости, что все время обращаюсь к тебе на ты, но мы провели вместе достаточно времени и мне это кажется вполне естественным, – что вот уже много лет я не видел ни одной похожей. В ту пору тяжелые железные машинки ставили на массивное деревянное основание, что делало их более устойчивыми. Расположив такую махину в одном из углов дома, ее, как правило, больше не трогали. Весила она под тонну. Лично я не проверял, но готов поклясться, что она весила больше, чем мог бы поднять один человек, а то и четверо.

Вероятно, отец доверял интуиции крестника и, обеспокоенный душевным здоровьем мамы, решил сделать усилие и перевезти механизм. Возможно, он полагал, что мама воспользуется избытком свободного времени и обучит Кармен и Консуэло шитью, о чем давно мечтала, а заодно сошьет себе сезонную одежду. Не у каждой светской дамы имелась подобная машинка, и мама своей очень дорожила. Папа решил, что подобный сюрприз ее обрадует.

Не знаю, как у тебя, но мне пришлось дожить до глубоких седин, чтобы постичь прописную истину: женщину невозможно понять. Их мозг – это лабиринт, на который разрешается взглянуть только со стороны, и то лишь когда они сами вас пригласят. До тех же пор лабиринт остается загадкой.

Когда отец вернулся, мама была занята изготовлением свечей, вылепливая их из пчелиного воска, который приносил Симонопио. Отец проводил ее до грузовика, где поджидали крестник и батраки, помогавшие водрузить механизм в кузов. Все ждали, когда ее лицо озарится от изумления, радости и благодарности. Вопреки ожиданиям, увидев предмет, стоявший в кузове грузовика, мама, ни слова не говоря, развернулась и решительным шагом зашагала прочь. Со слезами на глазах.

Годы спустя она сказала, что даже не догадывалась, откуда у нее взялось столько слез. Тот день она впоследствии всегда называла «день, когда я расплакалась из-за сущего пустяка». Конечно, она оплакивала смерть дедушки, но то были сдержанные слезы, преисполненные гордости и достоинства, без истерики или излишнего драматизма, хотя очень горькие. Зная маму, можно предположить, что в руках она комкала вышитый платок: она не любила предъявлять публике лицо, залитое слезами. Вот почему я уверен, что ее скорбь была элегантной и даже изысканной. Да, представь себе, скорбеть – тоже дело непростое.

Женщина, которая разрыдалась при виде собственной швейной машинки, агрегата из железа и дерева, не могла быть моей мамой. Она и сама себя не узнавала. Внутренний голос удивленно шептал у нее в голове: «Эй, да ты ли это? Зачем ты разыгрываешь эту трагедию?»

Мама удалилась, бросив мальчика и онемевших мужчин, растерянно топтавшихся возле грузовика в раздумьях, что же предпринять дальше. Чуть ранее они с нечеловеческим усилием вытащили машинку из привычного угла и аккуратно перетащили в грузовик, чтобы ни одна из частей не отвалилась. Затем одни возвратились во Флориду пешком, а другие присматривали за машинкой в дороге, следили, чтобы она не слишком подскакивала на ухабах. Они знали, что им предстояло еще выгрузить махину и установить на новом месте, к чему внутренне были готовы. Чего они хотели меньше всего, так это возвращать ее обратно в Амистад.

– Что делать, хозяин?

– Ступайте отдыхать. А завтра посмотрим. И ты иди отдыхать, Симонопио. Ни о чем не беспокойся и иди перекуси.

Отец не сразу отправился на поиски мамы. Следуя инстинкту самосохранения, он решил дождаться, когда его позовут ужинать, и лишь потом пойти взглянуть, не успокоилась ли его жена. Нашел он ее в их общей спальне, где она обычно сидела в кресле, занятая шитьем или вышивкой. Стемнело, но она не пыталась осветить комнату. Папа зажег ближайшую масляную лампу. Так они и сидели вдвоем, забыв, что ужин стынет.

Время от времени доктор Канту писал им коротенькие письма и оставлял их у входа в Амистад, чтобы отец обнаружил их во время наездов в Линарес. Всего они получили три письма: первые два совсем короткие и не слишком обнадеживающие, третье чуть длиннее, но очень сумбурное. В спешке доктор не объяснил ничего толком, когда писал о загруженности кладбищ, о неудавшемся воскрешении и выжившем счастливчике.

Поскольку общение было односторонним, отец не мог раздобыть более подробную информацию, задать интересующие вопросы и получить на них исчерпывающие ответы. Хорошо еще, что Канту вообще передавал им свои послания. Вероятно, отец с этим смирился. Он был уверен, что у доктора, занятого больными и умирающими, не хватает времени писать пространные сообщения, составлять подробные списки, детально перечисляя, кто умер, а кто выжил, или же держать в памяти, упоминал ли он прежде о смерти того или иного знакомого, а потому порой в записках мелькали одни и те же имена. Эти письма служили лишь напоминанием: цивилизация по-прежнему существует, и нужны они были не для того, чтобы узнавать в подробностях о судьбе друзей и родственников.

Несмотря на досаду из-за скудости этих посланий, изобилующих неточностями и недостатком информации, отец был благодарен Марио Канту. Благодарен за то, что многого так и не узнал. Он чувствовал некоторое облегчение, заключив при отсутствии информации, которая свидетельствовала бы об обратном, что братья жены по-прежнему живы, хотя было очевидно, что между одним письмом и другим обстоятельства могли существенно перемениться.

Мама тоже не знала, что лучше – получать горькие новости или похоронить в себе тяжелые мысли. Однако, увидев стоявшую в грузовике швейную машинку «Зингер» – ту, что подарила ей столько размеренных часов за работой и которую она поставила в самый светлый уголок своей комнаты, будучи уверенной, что машинка не сдвинется с места даже после ее смерти, – мама дала выход всей накопившейся, тщательно скрываемой тоске, потому что решила, что настал конец света. Что выжили только они. Что прежняя, прекрасно налаженная жизнь уже не вернется. Что остаток своих дней они проведут в изгнании. Что она так и не закажет цветы для весеннего бала. Что ткани, которые она выписала на бал своим девочкам, так и не прибудут. А без цветов, тканей и молодых людей девочки никогда не выйдут замуж. Что за неимением тканей она все равно не сможет шить на своей машинке, а ткацкого станка у нее нет, к тому же она не умеет им пользоваться. Придется распарывать старые вещи, чтобы шить из них новые, и так раз за разом, пока от бесконечного использования ткань не потускнеет. Нет даже цветов, чтобы отнести их на кладбище. Но если кладбище переполнено, если все умерли, кто похоронил ее братьев? И кто похоронит последнего человека на Земле? Может, тот самый воскресший, о котором писал доктор Канту?