София Сеговия - Пение пчел

Все эти мысли пришли ей одновременно в ту секунду, когда она стояла в тени пикапа. И это был тот крошечный проблеск в лабиринте ее сознания, куда мама позволила папе заглянуть. Она поверила отцу, когда он принялся убеждать ее, что нет никакого конца света, и успокоилась. Отец оставил ее одну, чтобы заняться каким-то неотложным делом, явно надуманным, как утверждала потом мама. Надуманным, потому что ему было тяжело видеть ее в таком состоянии. Наверняка папа так и не понял до конца тот маленький эпизод – взрыв эмоций своей жены, однако жена отлично поняла его. Сейчас, когда она удобно устроилась в кресле, успокоившись в полумраке спальни, вновь обретя надежду на жизнь и размышляя о новой одежде, будущих зятьях и внуках, – остатки здравого смысла, сохранявшиеся в ней во время приступа, свидетелем которого стали ее муж, батраки и крестник, вернулись к ней, дабы занять свое законное место в ее обычно уравновешенном сознании. Вернулись окрепшими. Вернулись обиженными на нее, упрекая в этой вспышке эмоций. «Тебе не стыдно?» – допытывались они.

Однако мама, успевшая к тому времени понять, что ни боль, ни стыд ее не остановят, поднялась, сняла фартук, побрызгала в лицо холодной водой из умывальника и, посмотрев в зеркало, проигнорировала вопрос. А потом пошла искать папу.

– Идем. Скажем, чтоб разогрели ужин еще раз.

На следующий день «Зингер» занял почетное, хотя, к большому облегчению мамы, временное пристанище в комнате, которую сестры облюбовали для чтения своих романов. Но тканей, годившихся для шитья, действительно не было. Мой бедный отец неплохо разбирался в посевах, но ровным счетом ничего не смыслил в шитье, оставив все ткани в поместье Амистад. На исходе следующего дня отец явился к маме с новым подношением.

– Привез мне все, что сумел найти в швейной комнате, – рассказывала мама. – Сундуки с летними и зимними тканями. Все мои нитки. Перья, бисер и блестки. Привез даже сундук со старыми пожелтевшими шторами, которые я собиралась отправить в монастырь! Пришлось все это сложить в одной из спален, потому что в швейной комнате не поместилось.

Но даже получи она в свое распоряжение все ткани мира, ей не удалось бы превратить моих сестер в швей. Они и раньше не увлекались шитьем, как ни старалась она приохотить их к этому делу. Мама надеялась, что современная швейная машинка заинтересует их, но вскоре поняла: максимум, на что способны сестры, – это штопка носков и пришивание пуговиц. Сейчас, когда девочки, по словам отца, были у нее в плену, мама предприняла новую попытку, которая также закончилась провалом. Но на этот раз проблема была не в сестрах. Мама пришла к выводу, что, несмотря на присущее ей мастерство швеи, учительница из нее никудышная. Ей попросту не хватало терпения. Вид любого человека, сидящего за ее драгоценным «Зингером», – будь то собственные дочери или ученица, которую нашел ей отец, – портил маме настроение. Начинала она с того, что они неправильно, на ее взгляд, крутили педали, затем тщетно пыталась научить их сметывать детали или менять иголки, но, видя нерасторопность учениц, рано или поздно заявляла: «Давай я покажу». В итоге она все делала сама со словами: «Молодец, отличная работа!»

Мама не раз признавала, что швейная машинка спасала ей если не жизнь, то душевный покой. И заслуга в этом была не столько отца, сколько Симонопио. Они ни разу не обсуждали это, хотя оба знали: именно крестнику пришло в голову занять маму шитьем, потому что он понимал, что это примирит ее с действительностью.

Как он был прав! Если бабушка нашла покой в том, чтобы постоянно помешивать кахету, меняя руку каждый раз, когда проговаривала про себя молитву, маме необходимо было слышать успокаивающий стрекот машинки. Трак-трак-трак, трак-трак-трак – и так часами. Если кто-то другой садился за машинку, смена привычного ритма действовала ей на нервы. Машинка принадлежала ей и должна была стрекотать так, как она привыкла. Трак-трак-трак, трак-трак-трак, а не та-та-та-та-та-та.

Я не застал швейную машинку на ее новом – временном – месте во Флориде, но иногда мне кажется, что ритм всей моей жизни – это ее нескончаемое трак-трак-трак, сопровождавшее меня многие годы, начиная с дней, проведенных в мамином чреве, и заканчивая взрослой жизнью и обеспечивавшее мамино спокойствие. Мое сердце, твой автомобиль, время… Все движется и стареет в этом ритме. Трак-трак-трак.

Под неутомимое трак-трак-трак своей машинки мама в те дни шила бальные платья для моих сестер и удобную повседневную одежду для своих товарищей по изгнанию. Помимо двух юбок и подходящих по фактуре и цвету блузок она изготовила воскресное платье для Маргариты Эспирикуэты, единственной выжившей дочери Ансельмо. Из лоскутков смастерила тряпичную куклу, такую хорошенькую, что вскоре ей пришлось сшить дюжину таких же кукол для дочерей батраков. Поскольку времени и щемящей тоски у нее было по-прежнему в избытке, она шила и шила, прикидывая на память размеры дочерей своих подруг в надежде на то, что даже спустя время сшитые ею блузки-испанки из органзы все еще будут им впору и не покажутся вышедшими из моды или чересчур детскими. Из более практичной ткани шила юбки и блузки разных размеров для повседневной носки девочкам из благотворительной школы, когда они возобновят занятия.

Впоследствии мама признавалась, что, если бы ссылка продлилась дольше, она продолжала бы шить, пока не кончатся ткани, имевшиеся в запасе. Шила бы даже в том случае, если бы нитки и ткани не подходили по цвету и отдавали дурновкусием.

В случае крайней необходимости распорола бы старые вещи и шила новые, перекраивая каждую деталь.

Главное – все время быть при деле, чтобы не оставалось времени тосковать. Отдавшись творческому пылу, мама не думала – старалась не думать – о том, что многим из тех, кому она с таким рвением и старанием шила одежду, эти вещи уже никогда не понадобятся.

Со своего поста на вершине одного из холмов Ансельмо Эспирикуэта наблюдал за вереницей автомобилей и повозок. Его предупредили заранее, что хозяева вернутся в этот день, но поскольку точного времени никто не назвал, он скрылся заблаговременно, чтобы не присутствовать при их возвращении.

Ансельмо наблюдал за дорогой, привалившись спиной к дереву и дрожа от холода, потому что одежда не спасала от ледяного утреннего ветра. И все же он упорно торчал там, пыхтя от обиды и злости и больше всего на свете мечтая оказаться дома под одеялом. Там, где он родился, люди, конечно, утеплялись в сезон дождей, но, помимо ураганов, никаких климатических сюрпризов им не выпадало, а потому не было нужды иметь много вещей, чтобы противостоять стихии. На севере же приходилось запасаться всем подряд – легкой одеждой с короткими рукавами, с длинными рукавами, одеждой из хлопка, из шерсти, вещами поплотнее и даже совсем уж плотными и теплыми, а затем приходилось гадать, что именно надеть в тот или иной день, потому что утро могло выдаться теплым, а в полдень вдруг похолодать, как зимой.