София Сеговия - Пение пчел

– Да, – ответил Ансельмо, делая большой глоток воды.

– Остановились из-за ребенка?

– Из-за малышки, – подтвердил Ансельмо, поглядывая на сыновей, которые тоже припали к флягам.

– Умеешь возделывать землю?

– Да, немного.

– Ты с юга?

– Да, сеньор, южнее некуда.

– Вам есть где жить?

Он чувствовал благодарность увлажненного языка и, покосившись на убогую хижину, которую они построили за то время, когда у них еще оставались какие-то силы, ответил:

– Нет.

– Нужна работа?

– Да, хозяин, нужна. Да, хозяин. Конечно, хозяин.

Так они и остались на севере, то изнывая от жары, то замерзая от холода, заложники собственной воли к жизни и неожиданной и жестокой милости тех, кто предлагал лишь ложную надежду, отняв при этом землю, которую они уже считали своей, и предостерегал от дальнейшего движения на север, мол, не лучшая идея и какой смысл идти туда, если они даже не знают языка?

Самой большой жестокостью было предложение надела земли и дома, что вновь пробудило в Ансельмо Эспирикуэте надежду на независимость. Испанский не был родным языком Ансельмо, к тому же прежде ему не приходилось общаться с землевладельцами, только с бригадирами, без труда переходившими с родного местного наречия, на котором обычно разговаривали с Ансельмо, на испанский. Быстрые, без пауз, испанские слова этого землевладельца, северянина Франсиско Моралеса, врывались в одно его ухо, проникали в разум, поднимая внутри вихрь, а затем вылетали из другого уха с той же скоростью, с какой влетели. Удержать удавалось лишь те слова, которые проникали в сердце. Хотелось бы ему иметь собственную плантацию, собственный дом? Да, хозяин, конечно, хозяин.

Моралес велел, чтобы семейство Ансельмо отвели к двухкомнатному домишке в отдалении. По дороге двое людей, сопровождавших его, извинились:

– Домишко так себе, приятель, в нем давно никто не живет. К тому же далековато. Но это лучше чем ничего.

Дома других батраков были гораздо современнее. Возле каждого располагался небольшой участок земли. Они образовывали нечто вроде поселка. Хижина, назначенная Ансельмо, стояла на отшибе. Эспирикуэту это нисколько не волновало: увидев жилище, он подумал, что этот дом куда лучше и больше любого, какой только он мог себе вообразить.

Дом с его прохладной темнотой давно стал приютом для диких животных, но его легко можно было привести в порядок и вновь сделать пригодным для жизни. Ставен ни на одном из окон не было, и Ансельмо решил, что срубит дерево и при первой же возможности сделает из него ставни. Расстояние тоже не беда: Эспирикуэта не имел ни малейшего желания жить у кого-то под боком, чтобы соседи за ним подсматривали или сплетничали про детей и жену. Они достаточно пожили среди скученности юга, а этот дом давал им возможность пожить свободно. Располагался он на поле, которое также выделили ему новые хозяева, – это были его дом и его поле, где ему предстоит трудиться плечом к плечу с сыновьями.

Когда сопровождающие велели ему на следующий день выйти на работу пораньше, он понял, что хозяин – человек справедливый и хорошо платит. Что на первое жалованье он купит семена для посевов на участке, выделенном его семье, кто-нибудь одолжит ему инструменты, необходимые для приведения в порядок дома и подготовки поля.

Однако вскоре он понял, в чем подвох. Моралес пообещал, что земля будет принадлежать Ансельмо, но это не так, и дом вроде тоже будет принадлежать Ансельмо, но и это неправда. Ему пришлось бы вкалывать вдвойне: сперва обрабатывать землю хозяина, затем свою, чтобы выплачивать арендную плату за каждый урожай, и так постепенно, экономя на всем, выкупить ее, чтобы передать в конце жизни детям.

У Ансельмо Эспирикуэты не было охоты ни экономить, ни ждать. С какой стати он должен ждать, чтобы стать хозяином собственной земли, если к старости спина у него сгорбится от непосильной работы? С какой стати гнуть спину перед хозяином – любым хозяином, хорошим или плохим? И какая разница, кто этот хозяин – южанин или северянин. Он покинул юг, рискуя собственной шкурой, и отправился на чужбину подальше от унижений и нищеты. Движимый страстным желанием обрести новые возможности, оставил позади язык своего детства и влажную землю, на которой вырос. И все для того, чтобы терпеливо дожидаться смерти в этом краю жгучего холода и изнуряющей жары?

В первые же дни сеньора Беатрис приказала доставить им продовольствие на несколько недель и ношеную одежду для всех членов семьи. Они приняли этот дар: единственной их одеждой было тряпье, в котором они в полной темноте покинули табачную плантацию, где им суждено было провести всю жизнь. Прислала она также мыло и средство против вшей, блох и клещей, которые они также вынуждены были принять. «Господа не хотят, чтобы поблизости жили вшивые и грязные люди», – подумал Ансельмо. Не по этой ли причине их отправили жить так далеко от господского дома?

Однако впереди ждало самое страшное оскорбление – им предложили оплатить обучение детей Эспирикуэты в школе. Дочек – записать в школу для девочек, сыновей – в школу для мальчиков. Им дадут хорошее образование, заверила его хозяйка. Дочки Моралесов тоже посещали школу, которую, правда, называли колледжем, потому что они были элегантными барышнями и заходили в нее с другой стороны – со стороны тех, чьи родители могли оплачивать их образование. Затем хозяйка обмолвилась, что они и сами могут освоить буквы и цифры. Поскольку мой отец при этом не присутствовал, Ансельмо отбросил свой обычно почтительный тон и завершил диалог, выдав:

– Нет уж, донья. Мои дети туда не пойдут. С какой стати? На что им это? Парни нужны для посева и сбора урожая. И что хорошего в том, что дочки будут учиться в этой вашей школе? Чтобы научиться получше прислуживать? По мне, лучше уж пусть сидят здесь – больше пользы принесут.

Донья Беатрис смутилась и поспешно ушла.

Шли годы, но Ансельмо Эспирикуэта не бросил свои мысли о земле и свободе. Его идея начала блуждать по окрестностям, но батраки асьенды и рабочие из города, похоже, не разделяли ее: «С какой стати им отдавать землю бесплатно, если мы ее не выкупили?»

Пеоны полагали, что жизнь и без того складывается неплохо, ведь у них есть работа, а вместе с ней возможность обрабатывать свою землю и учить детей. По мнению Ансельмо, господская снисходительность, доброе отношение и отсутствие кнута приручили их, как домашних животных, заставив смириться с несправедливостью. Ему лично пошли впрок каждая затрещина и пинок, которые он получал в продолжение всей жизни, и теперь хорошее отношение не могло сбить его с толку: это всего лишь более изощренная форма контроля.

Срезая от зари до зари сахарный тростник, что требовало многих сил и усердия, сажая семена или погружая в повозку урожай, он обещал себе, что работает на кого-то последний день, что уйдет из поместья, с семьей или без семьи, в поисках своей земли, которая где-то его ждет. Он не знает, где именно, ему еще предстоит ее найти, а затем защищать более самоотверженно, чем их семейный участок между Амистад и Флоридой. Он будет выращивать на нем табак – в этом он разбирался лучше всего. Однако предательское брюхо, сытое и довольное, подчиняло себе волю, а потому казалось невозможным развернуться и уйти с детьми или одному.