София Сеговия - Пение пчел

Иногда ей хотелось сказать: «Расскажи, Симонопио, что ты видишь. Куда способны заглядывать твои глаза, которые так внимательно меня изучают. В какую глубину моего тела и души способен проникнуть твой взгляд». По какой-то причине – вероятно, потому, что глаза эти принадлежали Симонопио, – ее не пугало их пристальное внимание. Постоянное присутствие Симонопио казалось ей чем-то естественным. В его глазах никогда не было ни упрека, ни осуждения. Симонопио был тем, кем он был, таким, каким был, нужно было всего лишь принять его так, как он принимал ее.

Через несколько недель погода изменилась. Похолодало, и с падением температуры Симонопио все реже дарил Беатрис подарки. Она не слишком разбиралась в пчелах, но полагала, что на зиму они прячутся и мед нужен им самим. Каждый день Симонопио жалобно смотрел на нее, словно прося прощения, но Беатрис его уверяла, что ничего страшного нет: излишки меда она хранила в стеклянных банках, его хватит на два или три месяца. «Кто знает, Симонопио, может быть, к тому времени твои пчелы снова начнут давать тебе мед».

Хотя погода менялась и черты Симонопио вырисовывались более отчетливо из-за отсутствия его вечных спутниц, он все равно ежедневно уходил из дома побродить по горным дорогам. В одну из бессонных ночей Беатрис поняла, что пчелы были для Симонопио не просто совпадением или предметом любопытства. Они всюду его сопровождали, заботились о нем, следили за ним. С некоторых пор ей не хотелось отпускать его в дикие горы без сопровождения ангелов-хранителей. Она чувствовала, что без них он беззащитен, однако удержать его было невозможно. Он не умел сидеть сложа руки. Если Беатрис приходило в голову какое-нибудь дело, способное удержать его дома, она немедленно этим пользовалась, но, наблюдая за ним украдкой, замечала в его глазах тоску. Она следила, чтобы он хорошо питался и тепло одевался. Чтобы в сумке у него всегда была какая-нибудь еда. Единственное, что она могла для него сделать, – это отпустить его, и всякий раз, когда он уходил, теряясь среди холмов, посылала ему вдогонку тайные благословения.

Так, от благословения к благословению, проходили дни, ночи, месяцы. Миновало три месяца. Если отъезд из Линареса был делом непростым, возвращение оказалось для Беатрис еще более сложным. Оно обрушилось на нее как гром среди ясного неба. Она так торопила его целых девяносто дней, периодически сомневаясь, что оно вообще когда-нибудь состоится, что, когда Франсиско сообщил о снижении количества заражений и смертей от испанки, даже утратила желание шить. Он сказал, что они повременят с решением еще одну-две недели, хотя ему не терпелось как можно скорее вернуться в Амистад и Линарес. Пришла пора вернуться в ту реальность, откуда они бежали, сосчитать мертвецов и оплакать их. Вновь отвезти дочерей в монастырь, чтобы ими занимались чужие люди, раздать одежду, скопившуюся в углу ее швейной комнаты, тем, кто остался жив.

За два дня до отъезда она застала Кармен одну, в слезах. Встревоженная тем, что ее более спокойная и уравновешенная дочь горюет, Беатрис уселась рядом с ней, чтобы выведать, что случилось. Ей едва удалось связать воедино отдельные слова, расслышанные сквозь рыдания: кузен ее подруги Марикеты Домингес, тот самый красавчик. Дебютный бал в Монтеррее в начале сентября. Ее заполненная бальная книжка. Два вальса и лимонад с Антонио Домингесом. Любовные письма, которые он писал ей, а она ему, хотя виделись они всего единожды.

Беатрис стойко выслушала признания, сорвавшиеся с губ рыдающей Кармен. Она не перебила ее словами вроде: «Ты еще совсем юна и лишь недавно играла в куклы», хотя именно это приходило ей на ум, пока дочь захлебывалась слезами в ее объятиях. Как ни хотелось ей сказать, мол, видишь, к чему приводит чтение любовных романов, она сдержалась.

Беатрис и Франсиско знали семью того парня через общих знакомых. Несмотря на то что семья Марии Энрикеты жила в Монтеррее, девушку также поместили в школу при монастыре Святого Сердца. Беатрис не понимала, как можно при отсутствии особой надобности жить отдельно от своих детей, однако была рада, что девочки подружились. На выходные Марию Энрикету, или Марикету, забирали домой, и она частенько приглашала к себе Кармен и Консуэло погостить, пообедать в кругу семьи или отметить какое-нибудь торжество, как, например, дебют ее кузены в казино Монтеррея.

– Ах, ты же не знакома с Антонио Домингесом!

Антонио Домингес только что окончил инженерный факультет Массачусетского технологического института и последние два года не был в Монтеррее. Этот юноша – добрый, красивый, трудолюбивый, из хорошей семьи – предложил Кармен стать его женой.

При этих словах у Беатрис перехватило дыхание, но Кармен не дала ей времени прийти в себя.

– А сейчас он мертв!

– Откуда ты знаешь?

– Не знаю, но чувствую. Три месяца я не получала от него ни единого письма!

– Никто не получает и не отправляет писем, дорогая: почта не работает. Разве ты не знаешь?

– Знаю. Но они остались в Монтеррее. Им некуда было переехать. Что, если он заболел? Если умер? Или разлюбил меня?

– Послушай, Кармен, я не могу тебе обещать, что он в порядке. Но уверяю тебя, если он жив и здоров, он тебя не разлюбил. Как только появится возможность, мы отправим весточку Марикете, чтобы она знала, что с тобой все в порядке. А насчет остального посмотрим.

После разговора с матерью Кармен немного успокоилась. Беатрис же выбежала из комнаты и заперлась в спальне, чтобы перевести дыхание. Она долго смотрела на себя в зеркало, как будто в отражении могла прочитать ответы на свои вопросы. Разговор прояснил, в чем кроется причина перемен в настроении и бесконечных перешептываний ее дочек, их желание побыть вместе, хотя в глубине души она была бы благодарна, если бы Кармен, которая три месяца молчала, что тоскует из-за разлуки с возлюбленным, хранила свою тайну еще несколько дней. Хотя бы до возвращения в Линарес. Зеркало молчало. Не обнадеживало и ничего не сулило.

Беатрис пришлось пообещать Кармен, что она не скажет отцу ни слова. Это обещание Беатрис дала неохотно, но одновременно с облегчением. Она не любила хранить секреты, тем более от Франсиско. Но зачем беспокоить мужа прежде времени? Тем более если тот Ромео из Монтеррея умер от испанки? Разумеется, будущая свекровь не желала смерти потенциальному зятю, и все же существовала вероятность того, что планы Кармен рухнут в одно мгновение. Да и у мужа хватало забот. По возвращении в Линарес она нашла бы слова и выбрала нужный момент, чтобы как можно деликатнее сообщить ему новость, а пока лучше поберечь его от лишних волнений.

Так Беатрис стала новой, правда вынужденной, поверенной в любовных делах своей дочери. Усаживаясь за стол с заговорщической улыбкой, та бросала на нее выразительные взгляды, на которые надо было как-то отвечать. Проблема в том, что Беатрис их не понимала, иной раз ей даже хотелось признаться, что она, к сожалению, не говорит на этом языке. Больше не говорит. Ей хотелось сказать, что когда-то она знала этот язык, понимала его и даже использовала, но потом забыла. Наверное, ей просто не с кем было на нем говорить, а может, говорить на этом языке могут лишь юные девушки.