София Сеговия - Пение пчел

Мама призналась, что заставить меня замолчать было невозможно. Я рос таким разговорчивым и многословным, что папа предрекал мне будущее адвоката, в чем мама сомневалась: моих многословных рассуждений не понимали ни они с отцом, ни сестры, а значит, судья тоже вряд ли бы понял.

На самом деле я говорил на секретном языке, который не понимал никто, кроме меня и Симонопио. Симонопио молчал так долго, что никому в голову не приходило усомниться в том, что он нем. Но немым он не был, не был никогда: все эти годы, предшествовавшие моему рождению, он разговаривал сам с собой, рассказывал себе сказки, напевал песенки, но рассказывал и напевал только для себя в уединении гор. Это были те же сказки и песни, которые он слышал по-испански, но из-за его обезображенного рта они звучали иначе. Его тайный язык я изучил еще в колыбели, одновременно с родным испанским.

Со мной он никогда не молчал. Почему же испанскому я предпочитал секретный язык Симонопио? Не знаю. Возможно, истории, которые Симонопио нашептывал мне на ухо, нравились мне больше, чем сюсюканье мамы и сестер. Захватывающие приключения гораздо интереснее, чем бесконечные разговоры о том, что пора мыться, ложиться спать, чистить зубы или уши и прочие вещи, ненавистные для сметливого и подвижного ребенка.

Все это лишь предположения. Не помню, чтобы в какой-то день я принял сознательное решение: буду-ка говорить по-симонопски, а не по-испански. Зато помню свое удивление, когда обнаружил: никто не понимает того, что я говорю, в то время как сам я отлично понимал, что говорят другие. Не забывай, что я был еще маленький.

К тому времени как мне исполнилось три года, я по-прежнему упорно отказывался нормально говорить, и беспокоиться за меня начал даже папа. Так было до тех пор, пока кто-то не застал меня за увлеченной беседой с Симонопио. Тогда все поняли или же вспомнили, что тот тоже пытался говорить в детстве, но его никто не понимал, и теперь под его влиянием я воспроизвожу тот же самый речевой дефект.

Много лет спустя мама призналась, что в конце концов попросила Симонопио держаться от меня подальше, пока я не научусь нормально разговаривать. Он согласился. Я бродил за ним по пятам, требуя внимания. Я помню ощущение пустоты в продолжение многих дней – а может, месяцев или всего лишь часов? – когда я думал, что Симонопио на меня злится. Тот больше не ждал по утрам моего пробуждения, как раньше, и не сразу подхватывал меня на руки, когда я радостно бежал к нему навстречу.

Поскольку уже во младенчестве я был очень подвижным и мешался у всех под ногами, меня передавали с рук на руки, пока я не доставался Симонопио. Тот с нетерпением меня ждал, чтобы покачать, пока я не усну, а некоторое время спустя, когда я немного подрос, таскал меня на загривке по плантациям, рассказывая свои истории.

Симонопио был самым интересным явлением из всего, что меня окружало. Он научил меня лазать по деревьям и читать следы животных и насекомых; кидать камни в ручей, стоя по щиколотку в теплой прибрежной воде; держаться за него, подобно обезьяне, пока мы переходили вброд ручей или вплавь перебирались через реку; полностью сливаться с кустом или камнем, когда он подавал условный сигнал; с осторожностью ставить ногу во время прогулок в ближайших горах, чтобы не шуметь и не оступиться; обходить ядовитый плющ; стрелять из рогатки, которую он для меня смастерил, хотя у меня едва хватало сил натянуть резинку; не стрелять из рогатки по птицам и кроликам, несмотря на мое искреннее недоумение, для чего же в таком случае нужна рогатка; переносить на себе пчел, не пугая их движениями рук; наслаждаться вкусом их меда и использовать его как лекарство, сидя по вечерам у ног няни Рехи. Он научил меня любить барабан. Научил прятаться от чужих взглядов, которые так не любил, проникая в шатры для третьего класса на ярмарке в Вильясеке, где мы бывали, несмотря на запреты, – Симонопио утверждал, что в шатрах для второго и первого класса взгляд у публики еще тяжелее; в этих шатрах мы слушали удивительную Марилу` Тревиньо, исполнявшую его любимый «Вьюнок» или «Девушку, больную чахоткой», которую я полюбил сразу же, как услышал впервые, завороженный образом умирающей девушки и собаки, скулившей возле ее кровати.

Он научил меня помалкивать, пока Марилу рассказывает свои истории, не дергать ее и не требовать, чтобы она поскорее добралась до развязки. «Видишь ли, Франсиско, история заканчивается лишь тогда, когда должна закончиться, и никак не раньше, так что сиди и помалкивай, иначе мы не пойдем слушать истории Соледад Бетанкур, знаменитой рассказчицы, когда та приедет в Вильясеку». Это была серьезная угроза, и я слушался. Он научил меня лежать на крыше его сарая, любуясь звездами, когда в теплые дни мне разрешали оставаться вечером на улице вместе с Симонопио; различать в пении птиц приветствие новому дню или сигнал об опасности; следить за пчелами и угадывать, вылетели они за пыльцой или возвращаются назад; различать, какое дерево начнет плодоносить первым; с одного взгляда угадывать, что апельсины созрели и их можно пробовать и не срезать их незрелыми, годными лишь на то, чтобы ими кидаться.

И вдруг я всего этого лишился. Лишились мы оба: Симонопио, оставшийся в одиночестве, и я, обремененный учебой и прочими обязанностями, к которым меня принуждали дома. Симонопио готов был к этой жертве, убежденный в том, что все делается для моего же блага, но я, не понимая, что происходит, злился и протестовал.

Однажды, когда, по всеобщему мнению, настало время послеобеденного сна, я отправился на поиски и нашел Симонопио под орехом пекан, обозначавшим границы дома и прилегающей к нему территории. Как обычно, по его коже лениво ползли пчелы. Помню, как я на него напрыгнул, подобно еще одной пчеле, которых он вечно на себе катал. От неожиданности он вздрогнул, хотя удивления в его глазах я не заметил.

– Бежим к апельсинам, Симонопио!

– Нельзя. Возвращайся домой.

– Почему?

– Потому что сперва ты должен научиться говорить, как говорят все нормальные люди.

Я удивился, но послушно побрел назад. Неужели причина в этом? Я должен научиться нормально говорить?

Мама уверяла, что в тот день произошло чудо: якобы я проснулся после сиесты, которую, как предполагалось, крепко проспал, вышел из комнаты и, ко всеобщему изумлению, заявил: «Мама, я хочу пойти с Симонопио в апельсиновую рощу поискать папу». Все это я проговорил ясно и отчетливо, впервые правильно произнеся слова «папа» и «мама» на языке, который они понимали. В тот вечер, когда я научился различать испанский язык от симонопского, мы весело помчались разыскивать папу, причем Симонопио не пришлось возвращаться к молчанию, навязанному мамой, и таким образом прекращать уроки на симонопском языке.