Тим Леббон - Безмолвие [litres]

Я не закричала. Сделать так значило бы предать жертву, принесенную Гленном. Вместо этого я стала бороться, набросилась на папу, пытаясь помешать ему перелезть через сиденье в багажное отделение. Но я не успела, папа перебрался назад, и Отис радостно подскочил к нему, облизывая ему лицо и поднимая морду, чтобы завыть. От этого звука у меня всегда на глазах наворачивались слезы, даже несмотря на то что он сохранился лишь в моей памяти. Это было выражение чистой радости.

Однако вой так и не прозвучал.

– Нет!.. – прошептала я. Только это я и позволила себе. Мама увлекла меня назад и закрыла мне глаза, но я вырвалась, оторвала ее руки от своего лица. Я не ребенок, мать вашу!

Я смотрела, как папа душит собаку ружьем. Он хотя бы держался к нам спиной, стараясь оградить нас от худшего. Я видела брыкающиеся лапы Отиса, вздувшиеся мышцы у папы на спине.

Наконец он опустился на колени, учащенно дыша, и только тут я дала волю слезам.

Веспы продолжали пролетать мимо «Чероки», больше не садясь на него. Я вдруг поняла, что папа не пытается отдышаться, а плачет.

Задумайтесь обо всем, что может произвести шум:

– все электронные устройства необходимо отключить или перевести в режим без звука: телевизоры, телефоны, планшеты, музыкальные проигрыватели, навигаторы, цифровые часы и тому подобное;

– все медицинские устройства следует отключить: напоминания о приеме лекарств, слуховые аппараты и тому подобное;

– младенцев необходимо постоянно успокаивать. Делайте все возможное, чтобы ваш ребенок не плакал. Если вы не в силах это предотвратить, постарайтесь удалиться от остальных людей, по возможности укрывшись в надежном и безопасном месте;

– не пытайтесь заводить автомобильные двигатели, генераторы и прочее механическое оборудование;

– домашние животные должны вести себя тихо.

Текстовое обращение № 14 совета безопасности,

суббота, 19 ноября 2016 года

Когда Хью было четырнадцать лет, он развлекался со своими друзьями перед началом урока музыки, когда учитель еще не пришел; и не то чтобы они распоясались, просто они вели себя, как и полагается подросткам. Шутки, бравада друг перед другом, и все это с осознанием того, что девочки внимательно следят за каждым их движением.

В воздухе кружила муха, и Хью несколько раз взмахивал рукой, пытаясь ее поймать. Он хотел выглядеть классно, особенно перед Эшли Хьюс, следившей за ним спокойным оценивающим взглядом. Это была его первая настоящая любовь, и Хью очень хотелось произвести на девочку впечатление.

Поймать муху он не смог. Она летала слишком быстро, или он ловил ее слишком медленно; в конце концов Эшли откинулась на спинку стула и стала разговаривать со своей подругой, подчеркнуто игнорируя его.

Муха села на окно, и Хью, схватив лист с нотами, подскочил к окну и прижал лист к стеклу, поймав муху. Осторожно надавив на насекомое, он ощутил слабую вибрацию: это муха отчаянно жужжала, стараясь освободиться. В проникающем сквозь бумагу свете Хью видел темную фасолинку мухи, отчаянно мечущуюся в стороны.

Затем он приложил к мухе большой палец и мягко надавил. Он почувствовал похожее на тиканье часов жужжание крыльев, передающееся через бумагу и кожу, затем тихий хлопок лопнувшего тела и брызнувшие наружу внутренности.

– Тебе это доставило удовольствие, да? – с нескрываемым отвращением произнес учитель музыки. Он стоял у Хью за спиной, когда тот раздавил муху.

– Да, сэр! – воскликнул Хью, горя желанием произвести впечатление на своих друзей.

Возможно, он действительно получил удовольствие, возможно, не получил. Хью ничего не помнил: ни реакцию друзей, ни реакцию Эшли, ни даже свои собственные чувства. Лишь много времени спустя он вспомнил этот случай, как это нередко происходит с вроде бы случайными событиями по прошествии многих лет.

С возрастом Хью стал становиться все ближе к учителю музыки. Далекий от религии, он постепенно проникся уважением к жизни, не позволявшим ему убивать любое живое существо. Если Джуд находил у себя в комнате паука, Хью ловил его в стакан, спускался вниз и выпускал в сад. Если ночью в спальне жужжал комар, Хью голый вставал с постели, ловил комара и выпускал в окно.

Келли иногда подшучивала над ним.

– Это же всего лишь муха, – говорила она.

По большей части Хью лишь пожимал плечами, не утруждая себя ответом, поскольку это жена лежала в постели, а он занимался спасением. Для нее не имело значения, убивал он животное или отпускал его на свободу.

Увидев на дороге сбитое насмерть животное, Хью проникался жалостью к бедному созданию, гадая, не оставило ли оно после себя беззащитных детенышей, которым теперь суждено умереть от голода или стать жертвой хищников. Он не любил смотреть по телевизору охоту. Картины жестокости по отношению как к животным, так и к людям, были ему неприятны.

Келли никак не могла это понять. Хью ел мясо и, похоже, не имел ничего против того, что питается плотью мертвых животных. Однако он долго выбирал, где найти мясо животных, которые росли на свободе, объясняя это тем, что животное, прожившее безбедную комфортную жизнь, не жило бы вообще, если бы его никто потом не съедал.

Ему было не по себе. Келли это забавляло.

Однажды, когда она раздавила осу, а он отчитал ее за это, она вышла из себя. И Хью объяснил ей, в чем дело.

– Эта оса была живой. Она была поразительнее всего того, что когда-либо было сотворено людьми. Она была невероятной, но только потому, что она тебе мешала, ты раздавила ее, лишив жизни.

Келли обозвала его дураком.

Повзрослев, Хью частенько вспоминал ту муху, которую убил на уроке музыки, и то, что сказал ему учитель. И он радовался тому, что сейчас он уже не тот мальчик. Да, тогда он получил удовольствие. Однако теперь это не доставило бы ему удовольствия.

Хью не убивал ничто живое, поскольку жизнь – это дар.

Пока Хью душил Отиса, тот обдулся.

Собака лежала на его вытянутых ногах, еще теплая. Правая штанина джинсов промокла от ее мочи, левую лодыжку Отис сильно поцарапал когтями, когда бился в предсмертных судорогах. Плечи и руки ныли от предпринятых усилий: ему пришлось просунуть ружье собаке под морду и сломать ей горло, в отчаянном стремлении как можно быстрее ее убить. И не потому, что Отис мог произвести шум; Хью не хотел сделать ему больно.

Он не хотел, чтобы Отис страдал.

И вот теперь, когда собака была мертва, Хью не мог сдержать слез. Он чувствовал на себе взгляды своих близких. Возможно, дети никогда его не простят, но ему хотелось надеяться, что они по крайней мере его поймут. Собаке нельзя объяснить, что нужно вести себя тихо. Нельзя объяснить, что ее лай несет смертельную опасность. Хью сидел на полу в багажном отделении, отвернувшись к заднему стеклу, и плечи его тряслись в безмолвном плаче. Это была какая-то вопиющая несправедливость: Отис мертв, а они не убили ни одного веспа; но тварей больше нет, они пролетели мимо подобно гигантским снежинкам, оставив на стеклах влажные подтеки и царапины.