Alex Shkom - Туман гор Кайана

— Увидим.

— «Увидим»… — пародийно-низким тоном повторил тот. — Инструкция о том, как с расстояния двух миль определить солдата: дневной словарный запас равен количеству выдаваемых патронов, — я обернулся на него, удивляясь то ли наглости, то ли честности. — А что? Нет, подожди, ты вообще пробовал слушать себя? Такие односложные ответы, что я… Сука!

Резко переведя взгляд на дорогу, я успел увидеть пару жёлтых глаз и кучу оскаленных клыков. К честности своей должен заметить, что Смит, несмотря на его «лёгкое» отношение к смерти, был пристёгнут ремнём безопасности. Я — нет.

Удар. Изображение в глазах тут же поплыло, когда мой висок встретился с ободом руля; звуки отдавались лишь глухим эхом, а большинство из них вовсе пропадало, словно утопая в наглухо закупоренной бочке. И боль — её, должно быть, было меньше всего. Страх был сильнее в разы, страх говорил: «Поднимайся. Второго шанса не будет».

— …ви его!.. — слышал я через темноту. — Фогг! — голос принадлежал, разумеется, Энтони — …на газ!..

Следующее ясное мгновение: раздался щелчок ремня где-то вдали, что-то откинуло мою голову прочь от руля, а ноги — от педалей. На фоне звучал громкий, порывистый рык. Где-то я уже слышал такой. Ещё до того… До Аляски.

Вновь раздался удар — более громкий, более… трещащий. Моё лицо вновь встретилось с ободом руля. Сквозь гул я слышал шум колёс, месящих грязь. Хаотичный, пугливый, очень быстрый. Но мы не пытались убежать от чего-то — мы стояли на месте…

Как бы я ни пытался оставаться в сознании, через секунду к моей темноте присоединилась и тишина.

Пришёл в себя я посреди глубокой ночи, холодной и опоясывающей. Первое, что увидел — пар клубами выходил из моего рта. Первое, что ощутил — ладоней я почти не чувствовал.

Моё тело всё ещё сидело на водительском сидении. Из-за треснутого лобового стекла открывался отличный вид на широкий столб ели, почти плотно прилегающий к капоту. Почти — потому что между ними застряло грузное, полностью покрытое шерстью и кровью тело. По правую руку от меня — на сидении штурмана всё так же сидел Тони, бездумно пялящийся в темноту. Весь в крови.

— Хороший сентябрь, а? — как-то странно-безразлично простучал он зубами, размазав кровь на носу. — Минус семь… Или больше.

В немой тишине я попытался завести двигатель — бесполезно. Машина кряхтела, словно умирающее животное, но заводиться отказывалась. Я перевёл взгляд на своего попутчика, на что тот лишь молча замотал головой: «Нет, — кивок был отрицательным. — Нет… Мы идём пешком».

Дверь грузовика открылась, мои ботинки грузно впились во влажную грязь, погрязнув в ней на дюйм-другой. Две передние покрышки нашего переднеприводного автомобиля оказались искрошены в настоящий фарш, диски — помяты и треснуты в нескольких местах. На капоте было полным-полно разных вмятин, заляпанных то кровью, то землёй, но главное было у самого дерева — существо, задавленное спелеологом.

Израненный, пробитый несколькими ветвями и переломанный по длине всего хребта, в нескольких дюймах от земли свисал медведь, зажатый и прижатый холодным металлом. За кровью, за настоящим алым покрывалом, окутавшим его, всё ещё была видна куча свежих ножевых ран; сам нож, застрявший между черепом и шеей, тоже был хорошо виден, но главное… Медведь был похож как раз на того, кого описывал нам Даниель: с огромной раной на грудной клетке, частично обнажающей рёбра; с разорванной щекой, показывающей клыки; без одного глаза, коего он точно не лишился, пока я был в отключке; без уха; очень большой и, что странно, очень костлявый… Он лежал там мёртвым.

Вытащив нож, я вновь вернулся в машину, не сказав ни слова. Тоже долго смотрел, пялился в бессмысленную пустоту, чтобы потом, переборов трусость, спросить очередную глупость:

— Думаешь, медведь был реальным?.. Сколько времени прошло, а на нём нет ни единого признака… Ни единого… И все раны…

Но в тот раз промолчал сам Смит. Лишь через целые минуты я понял — он всё смотрел на нож. Смотрел и, наверняка, проигрывал раз за разом то, как ему пришлось в одиночку выходить из машины, вставать впритык и бить то костлявое чудовище, наносить удар за ударом, слушая рык, перекрывающий весь остальной мир, рискуя каждый раз попасть под ловкий, но неудачный взмах лапы — первый и последний; молиться всем богам, чтобы металл, удерживающий его, не дал слабину; чтобы сама его рука не дала слабину… даже не зная, с реальным ли медведем он сражался.

— Ты как? — искренне спросил я его.

Он развернулся на меня полностью, но вновь ничего не сказал. На его лице, сверху донизу покрытом кровью, читались чистейшие шок и усталость. Он не знал, что мне ответить. Да и то, каким был бы ответ, ничего бы для него не изменило.

— А ты?

Все мои рёбра до единого болели; моё лицо — правая его часть, по крайней мере — ныла от удара, и мне очень не хотелось бы смотреть на себя в зеркало ближайшие пару недель; мои ноги и руки немели от холода; а в моём сердце были лишь укоры к самому себе.

— Так же, — едва произнёс я, смотря на него.

— Вот и хорошо, — отвернулся он в темноту. — Больно… Значит — мы живы… Если нам больно…

Следующие несколько минут мы сидели в тишине. Ветер всё дул сквозь туман, донося до нас треск деревьев, очищенный от посторонних дневных шумов. За пеленой всё ещё наверняка светила луна; весь остальной мир, уверен, ждал момента, чтобы начать новый день. «Всё продолжится, — говорила нам ночь. — С вами или без вас».

— Нужно идти, — Тони, затянув шину на ноге, невольно оскалился от боли. — Сможешь?

А что я? Я-то всего лишь был идиотом, что в суматохе забыл пристегнуться; что вырубился, оставив своё тело один на один с тем, кому меньше всего доверял; что проспал как все моменты выбора, так и все моменты ответственности, но всё ещё был жив — мне нельзя было жаловаться, мне везло.

— Да, — устало кивнул я тому.

Мы оба открыли двери и спрыгнули в вязкую грязь. Туман окружал нас со всех сторон, скрывая следы шин, а сырость и влага разъедали их, разравнивая землю в неидеальный, но однообразный поток. «Не так просто», — зло шипела на нас серая стена. Но вдруг позади меня ярким лучом вспыхнул свет — спелеолог стоял и держал в руках мощный, пускай и очень узко светящий фонарь.

— Взял в том домике, — зачем-то объяснился он, подходя ближе.

За тем лучом он выглядел настоящим стереотипным злодеем — продажным копом, что направлял на тебя чёртову лампу, почему-то всегда стоящую на столе в комнате допросов, и всё пытался выведать всю «ценнейшую» информацию; тайной главой какого-нибудь синдиката, чьё лицо никогда не попадало в объектив камеры; человеком, что продал чужую шкуру, чтобы спасти свою, а потом бесстыже пытался откупиться — вся моя логика, все чувства и инстинкты говорили о том, что там — за светом фонаря — стоял плохой парень. Но как только он дошёл до меня, как только поравнялся со мной — мы уже оба были за этим светом фонаря. Я ведь был таким же, верно? Даже если учесть то, что в той ситуации не было простых решений, я всё равно оставался… соучастником?