Алексей Атеев - Солнце мертвых

Можно было понять, что перед ними камера пыток. Кроме того, было ясно, что дело происходит не в России и отнюдь не в наше время, а лет триста, четыреста назад.

Ни Тарасов, ни Кулик не были настолько сильны в истории, чтобы по костюмам присутствующих определить место и время действия, несомненно только, что монах — католический, а старик в кресле — какая-то важная персона.

Уже потом, обсуждая увиденное, решили, что действие происходит в Испании. Но в тот момент они не отрываясь следили за происходящим. Они, казалось, находились совсем рядом с участниками действия.

Сидящий в кресле отдал какое-то приказание, слов не было слышно, можно было только различить движение губ. Один из людей взял торчавший из жаровни длинный раскаленный докрасна прут и поднес его к бедру привязанного к стене мужчины. Лицо того исказилось гримасой боли, рот открылся до предела — видимо, он кричал. Тело задергалось. По подбородку стекала струйка крови.

Старик в кресле что-то сказал. Палач убрал прут, и несчастный бессильно повис на кольцах. Палач облил его водой, и тот пришел в себя. Старик стал спрашивать пытаемого. Тот через силу отвечал. Монах усердно водил гусиным пером.

Внезапно истерзанный плюнул в сторону старика. Тот даже не пошевелился. Палач надел на голову несчастного какое-то приспособление, нечто вроде обруча с винтом. Потом стал медленно закручивать винт. Глаза у пытаемого были готовы выскочить из орбит. Он кричал не переставая. Кровавая пена пузырилась на губах. Другой палач следил, чтобы истязаемый не потерял сознание, держа перед его носом губку, пропитанную какой-то едкой жидкостью. Казалось, что череп несчастного вот-вот треснет. Наконец старик махнул рукой, и палач стал крутить винт в обратную сторону. Пытаемого снова окатили водой, потом отвязали и бросили в угол на грязную солому.

Старик встал со своего кресла и подошел к нему, что-то спросил. Не получив ответа, носком высокого ботфорта пошевелил голову человека, потом резко повернулся и пошел к выходу. В эту минуту видение стало мутнеть, расплываться и наконец исчезло.

Наблюдатели еще некоторое время постояли в темноте. Затем Тарасов включил свет. Кафельный пол кухни был чист, и только на самой середине виднелся кровавый отпечаток сапога.

Было далеко за полночь, когда исследователи уходили из злополучной квартиры. Они молчали, подавленные увиденным, друг на друга старались не смотреть и вообще вели себя так, как будто в доме находился покойник.

Все еще больше усложнилось. Никакого внятного объяснения случившемуся они в тот момент дать не пытались.

И когда почти крадучись выбрались на улицу, в осеннюю стылую темень, то, конечно, не заметили в одном из окон третьего этажа детское лицо. Ребенок наблюдал за ними, вплотную прижавшись лицом к оконному стеклу и расплющив об него нос. Он не мигая смотрел на две фигуры, быстрым шагом пересекающие двор. И когда они попали в круг уличного фонаря, осветившего их мертвенным светом, на лице ребенка появилась холодная улыбка.

Жила в уже известном нам доме номер тринадцать одна молодая женщина. Звали ее Татьяна. А фамилия у нее была редкая — Недоспас. Была она хороша собой — невысокая ладная фигурка, темные пушистые волосы, карие глаза, приятное, открытое лицо. Но, присмотревшись к Татьяне, внимательный человек замечал, что на этом приятном лице почти всегда присутствует выражение тяжелой озабоченности. Это выражение, как маска, скрывало веселый и общительный характер Татьяны. Оно, казалось, въелось в нее. Тому были причины. Дело в том, что ее сын Станислав, или попросту Стас, был давно и неизлечимо болен. Татьяна родила Стаса, когда ей было только восемнадцать лет. Жила она тогда в областном центре, недавно закончила школу и училась на втором курсе медицинского института.

И тут пришла любовь. Большая и настоящая, как казалось тогда Татьяне.

Банальная история с банальным окончанием, тысячи раз описанная в литературе и показанная в кино. Но ей от этого было не легче. Отец ее будущего ребенка, узнав о беременности, категорически потребовал сделать аборт, и Татьяна, скрепя сердце, согласилась. Но оказалось, что поздно.

Узнали родители. Разразился скандал. Между тем обожаемый возлюбленный оказался не готовым к женитьбе. Он так об этом и сказал отцу Татьяны. Дело кончилось дракой, вернее, избиением молодого человека. Пострадал он изрядно и даже попал в больницу. Отцу Татьяны грозило тюремное заключение за нанесение тяжких телесных повреждений. Несостоявшийся зять готов был замять дело в обмен на собственную свободу. Отец же ради любимой дочери был готов сесть в тюрьму.

Дело принимало нешуточный оборот. Неизвестно, чем бы все кончилось, но Татьяна проявила характер. Замуж идти она категорически отказалась, да, откровенно говоря, ее особенно и не уговаривали.

Конфликт был улажен мирным путем, а вскоре раньше срока родился ребенок.

— Прокормим, — сухо сказал отец.

В глубине души Таня считала отца виновником всего происшедшего. Если бы не его буйный нрав, тяжелые кулаки, все бы было по-другому. Ее бывший возлюбленный несколько раз пытался увидеть сына, пробовал заговорить с ней на улице, а один раз явился домой. На беду, дверь открыл отец, и все повторилось. По правде сказать, никаких чувств к возлюбленному у Тани не осталось. Все ее мысли были поглощены ребенком — мальчик рос слабым и болезненным. Институт, конечно, пришлось оставить. Отец хоть и не попрекал куском, но отношение его к дочери в корне изменилось. После этой истории он поседел, стал сутулиться. С Таней почти не разговаривал. Буркнет два-три слова… На внука и вовсе ни разу не взглянул. Мать втихомолку плакала, а Татьяна при первом удобном случае решила уйти от родителей.

Такой случай представился. Как-то случайно узнала она, что в больницу нового города Светлого требуются медсестры. Ребенку уже год, сидеть дома невмоготу — и она решилась. Главврач, узнав, что Таня почти кончила два курса мединститута, без колебаний принял ее на работу, пообещал квартиру, а пока комнату в общежитии. Все вроде складывалось неплохо. Дома к ее решению отнеслись без особого восторга, но и не удерживали. Отец был все так же мрачен, однако помог перевезти в Светлый кое-какие вещи дочери и внука. Мать пожила с ней неделю в общежитии, пока ребенок не был устроен в ясли, потом уехала. И пошла самостоятельная жизнь.

В общежитии, конечно, не заскучаешь, кругом все кипит — кто поет, кто пляшет, кто скандалит. Да и ребенок… Но Таня находилась как бы в вакууме. Живая и общительная, она после всего случившегося замкнулась, ушла в себя. Только Стасик и работа, больше для нее не существовало ничего. Вокруг нее, молодой и привлекательной, замелькали поклонники, но, увы, ни один из них не нашел того, что искал. Обжегшись на молоке, дуют на воду… На работе ее быстро заметили и оценили. Очень аккуратная, добросовестная, переживающая чужую боль, она, казалось, была создана для милосердия. А замкнутость… Ну и что же, если это делу не мешает. Довольно быстро она получила и однокомнатную квартиру в новом доме.