Клайв Баркер - Книги крови. Запретное [сборник litres]

Девушка пожала плечами.

– Кстати, меня зовут Хелен Бьюкенен.

– Анна-Мария, – ответила молодая мать.

– Я была бы очень благодарна, если бы вы показали мне одну из таких пустых квартир.

Энтузиазм Хелен привел Анну-Марию в замешательство, и она не стала этого скрывать, однако пожала плечами и сказала:

– Там смотреть-то толком не на что. Все то же самое.

Хелен собрала свое оборудование, и они прошли вместе по пересекающимся проходам между дворами. Хотя жилой комплекс не был высотным – все дома здесь насчитывали по пять этажей, – но вид его, тем не менее, вызывал чудовищную клаустрофобию. Улицы и проходы были мечтой грабителя – они изобиловали слепыми поворотами и плохо освещенными подворотнями. Мусоропроводы – желоба, куда жители верхних этажей могли сбрасывать мешки с отходами, – давно уже запаяли, потому что они легко могли стать причиной пожара. Теперь мешки кучами лежали в проходах, их часто разрывали бродячие собаки, а содержимое разбрасывали по земле. Даже в холодную погоду тут стоял неприятный запах. В разгар лета он, наверное, становился просто невыносимым.

– Я живу напротив, – сказала Анна-Мария, указав на противоположную часть двора. – Там, где желтая дверь.

Потом она ткнула пальцем в другую сторону:

– Пять или шесть квартир от дальнего конца. Две пустуют. Уже несколько недель как. Одна семья переехала в Раскин-корт, другая сбежала посреди ночи.

После этого она повернулась к Хелен спиной и покатила Керри, который затеял пускать слюни на бортик коляски, в обход двора.

– Спасибо, – сказала ей вслед Хелен. Анна-Мария оглянулась, но не ответила. Хелен, воодушевившись, прошла вдоль квартир на первом этаже с отдельными входами; в большинстве из них жили люди, однако понять этого было нельзя. Занавески плотно задернуты, на ступенях не видно ни молочных бутылок, ни игрушек, забытых там, где с ними возились дети. Вообще никаких признаков жизни . Однако граффити действительно были – что поразительно, прямо на дверях жилых квартир. Хелен лишь бегло рассматривала их, отчасти из-за страха, что пока она будет изучать отборное ругательство на двери, та распахнется, но в основном, потому, что ей не терпелось увидеть, какие откровения ожидают ее в пустых квартирах.

Четырнадцатая квартира встретила гостью скверным запахом мочи, как свежей, так и старой, а еще – вонью горелых краски и пластмассы. Целых десять секунд она колебалась, соображая, разумно ли заходить внутрь. Жилой комплекс за спиной был, разумеется, чуждым, тонул в собственной нищете, однако представшие перед ней комнаты пугали еще сильнее: темный лабиринт, куда едва проникал взгляд. Но когда отвага пошатнулась, Хелен вспомнила о Треворе и о том, как сильно ей хотелось покончить с его снисходительностью. С этими мыслями она ступила в квартиру, намеренно отшвырнув пинком обгоревшую деревяшку в надежде, что вынудит здешних обитателей показаться.

Но никаких признаков того, что здесь кто-то живет, не было. Набравшись смелости, Хелен начала обследовать первую комнату, которая – если судить по останкам выпотрошенного дивана в углу и промокшему ковру под ногами – прежде была гостиной. Бледно-зеленые стены, как и обещала Анна-Мария, сильно обезобразили как мелкие писаки – которые спокойно работали ручкой или даже более грубо, мягким углем – так и те, кто, претендуя на интерес публики, раскрасил стены полудюжиной цветов.

Некоторые надписи представляли интерес, хотя многие уже попадались Хелен на стенах снаружи. Повторялись знакомые имена и сцепки. Пусть Хелен в жизни не видела этих людей, она знала, как сильно Фабиану Дж. («Все путем!») хотелось дефлорировать Мишель и что Мишель, в свою очередь, сохла по какому-то мистеру Шину. Здесь, как и много где еще, некто по прозвищу Белая Крыса хвастался размерами своего мужского достоинства, а красная краска обещала возвращение братцев Силлабаб. Особенно любопытна была парочка рисунков, сопутствовавших этим фразам или, по крайней мере, изображенных рядом с ними. Они отличались почти символической простотой. Рядом со словом «Христос» был нарисован схематичный человечек, от головы которого, как шипы, расходились волосы, и на каждом шипе торчало по еще одной голове. Неподалеку кто-то изобразил половой акт, причем так упрощенно, что Хелен сначала подумала, будто художник имел в виду нож, погружающийся в слепой глаз. Но как бы интересны ни были граффити, в комнате было слишком темно для фотоаппарата, а захватить с собой вспышку она не сообразила. Чтобы надежно зафиксировать эти находки, нужно было вернуться сюда еще раз, а пока что пришлось удовлетвориться простым осмотром.

Квартира была не слишком большой, но все окна заколотили, и, стоило Хелен отойти от двери, свет иссяк окончательно. Запах мочи, мощный уже на входе, стал только сильнее, а когда она достигла дальней стены гостиной и прошла по небольшому коридорчику в следующую комнату, сделался удушливым, как фимиам. Эта комната, самая дальняя от входа, была также и самой темной, и Хелен пришлось подождать несколько секунд в тесном мраке, пока ее глаза не стали на что-то годны. Здесь, кажется, раньше была спальня. Те немногие вещи, что остались после жильцов, разломали на куски. Относительно нетронутым остался только матрас, брошенный в углу комнаты среди испорченных одеял, газет и осколков посуды.

Снаружи пробилось сквозь тучи солнце, и два или три луча проскользнули между досок, которыми было заколочено окно спальни, и, точно божье благословение, прошили комнату насквозь, расчертив стену напротив яркими полосами. Здесь также постарались графферы: привычная мешанина признаний в любви и угроз. Хелен быстро осмотрела комнату, и ее взгляд следом за лучами света упал на ту стену, где была дверь, через которую она вошла.

Здесь художники тоже потрудились, но произвели на свет картину, подобных которой она больше нигде не встречала. Использовав расположенную посередине стены дверь в качестве рта, граффер изобразил на голой штукатурке большую голову. Рисунок был искуснее остальных: он изобиловал деталями, придающими картине пугающую правдоподобность. Под кожей цвета простокваши проступали скулы; неровно заточенные иглы зубов смыкались на двери. Глаза нарисованного мужчины из-за низкого потолка находились всего в нескольких дюймах от верхней губы, но эта пластическая операция только придавала изображению силы, создавая впечатление, будто он запрокинул голову. Спутанные пряди волос змеями расползались от его макушки по потолку.

Может, это портрет? Было что-то тревожно конкретное в деталях бровей и контурах распахнутого рта, в этих тщательно выписанных плотоядных зубах. Явный кошмар: возможно, зарисовка чего-то увиденного в героиновом бреду. Каким бы ни было ее происхождение, картина впечатляла. Работала даже иллюзия двери-рта. Коридорчик между гостиной и спальней сходил за глотку, побитая жизнью люстра служила миндалинами. За пищеводом, в желудке кошмара, белым огнем пылал день. Общий эффект вызывал в памяти декорации аттракциона «Поезд ужасов». Та же преувеличенная безобразность, то же бесстыдное желание напугать. И это работало: Хелен стояла в спальне, едва ли не остолбенев при виде картины, безжалостно уставившейся на нее красными глазами. Она решила вернуться сюда завтра, на этот раз со светочувствительной пленкой и вспышкой, чтобы осветить шедевр.