Крис Пристли - Страшные истории дядюшки Монтегю [litres]

Но именно оттого, что этот мир был таким ограниченным и замкнутым, он и выскользнул на заре из родительского дома с котомкой за спиной, оставив матери записку, над которой она разрыдается, когда проснется.

Как-то раз Мэттью заговорил с отцом о том, что ему любопытно было бы увидеть, что лежит по ту сторону каменных хребтов, и отец сказал:

– Сын, мы – как овцы, которых пасем. На каком вересковом склоне ягнята родились, на тот и возвращаются, когда подрастут. Они привязаны к родным холмам в точности так же, как и мы. Так определил нам Всемогущий. Мы – овцеводы. Мы люди холмов, и иного нам не дано.

Иного, возможно, не было дано отцу, но только не самому Мэттью. У него перед глазами был пример деда со стороны матери, который, как и мать Мэттью, родился в соседней долине, но в юности сбежал из дома, а потом стал моряком и повидал мир.

Возвратившись в Озерный край, дед привез с собой невероятное количество историй и с превеликим удовольствием их рассказывал. Делать это он предпочитал в пабе «У старого белого льва», из которого не вылезал, пока не умер в этом году в самый разгар ягнения.

До того Мэттью сталкивался со смертью лишь раз – когда умерла его любимая пастушья собака, – и дедову кончину переживал очень тяжело. Ему казалось, что оборвался канат, связывавший его с миром за холмами, что с дедом умерла целая вселенная возможностей.

И не то чтобы Мэттью как-то особенно любил деда или дед – его. Мэттью интересовал не сам дед, а горизонты, которые тот ему открывал.

Всю заупокойную службу, которая проходила в приземистой, построенной из гранита и крытой сланцевой черепицей церкви, Мэтью простоял со слезами на глазах, но оплакивал он не смерть человека, а не рассказанные им истории. И владели им обида и злость, а отнюдь не печаль.

Слезы в глазах Мэттью убедили его мать, что, хотя мальчик и не был слишком привязан к ее отцу, смерть деда стала для него ударом. Через несколько дней после похорон она вручила Мэттью сверток, в котором, когда он его открыл, оказалась медная подзорная труба.

– Дед хотел, чтобы она была твоей, – сказала мать.

– Правда? – удивился Мэттью, не понимая, зачем его матери понадобилось лгать.

– Ну, да… – неуверенно сказала она. – Он думал, ты ей обрадуешься. Эта труба объехала с ним весь мир.

Мэттью посмотрел в подзорную трубу и с изумлением увидел, как под утесом Брок-Крэг колышется на ветру папоротник, словно до него не сотни ярдов, а всего несколько шагов. Мать улыбнулась и оставила его одного. Тогда-то Мэттью и решил уйти.

Подзорная труба стала для него знаком, что пора выбраться из родной долины и собственными глазами увидеть мир. Он решил пешком добраться до Пенрита, там сесть на дилижанс до Ливерпуля, а в Ливерпуле завербоваться на первый же корабль, на какой его согласятся взять, – не важно, будет это работорговец или китобой, лишь бы унес его подальше от родных краев.

На дорогу понадобились деньги, но Мэттью, на свое счастье, знал, где отец их хранит. Он понимал, что, строго говоря, совершает кражу, но, с другой стороны, в семье становилось на одного едока меньше. Так что все выходило честно.

Если бы Мэттью пошел в Пенрит долиной, его мог бы кто-нибудь подвезти, но он выбрал другой путь – через перевал. Ему хотелось напоследок посмотреть на родной дом с высоты, как он часто делал, когда пас овец на высоких склонах.

Утро выдалось ясное, воздух был обжигающе холодным. В горах, где повыше, местами лежал снег, но его было мало и Мэттью он не пугал. Он обожал горы, когда они стояли с белыми от снега вершинами, похожими на сахарные головы, и думал, как хорошо будет вспоминать их, нежась под знойным солнцем в Карибском море или у берегов Африки.

Солнце только-только вставало над перевалом, а озеро уже блестело, как полированное оловянное блюдо. В кустах возле дома и в зарослях ивы над ручьем пели птицы. Мэттью в последний раз взглянул на родной дом и пустился в дорогу.

Он перешел по мосту через ручей и зашагал мимо домиков ткачей. Увидев на пороге одного из них старика, который знал его с первых дней жизни, Мэттью вдруг ощутил сильнейший укол совести. Еще чуть-чуть, и он бы вернулся домой, порвал записку и положил украденные деньги на место. Но нет, выбор сделан. Он должен продолжать свой путь.

– Доброе утро, Мэттью, – приветствовал его старик.

– Доброе утро, мистер Бекетт.

– Куда ты собрался в такую рань?

– Я кое-что там, на горе, потерял, – сказал Мэттью. – Дедушкину подзорную трубу. Попытаюсь ее найти, пока матушка не заметила пропажи.

– Да что ты говоришь. – Мэттью не понравилось сомнение в голосе старика. Какое у него вообще право выпытывать, кто куда идет? – Коли так, удачи тебе, юный Мэтти. Твой дед был славным малым. Поди, скучаешь по нему?

– Конечно, скучаю, – ответил Мэттью чуть резче, чем хотелось. – Мне пора. До свидания, мистер Бекетт.

– Ступай, ступай, – закивал старик. – У тебя, сынок, точно ничего не стряслось?

Но Мэттью уже шел, направляясь к широкой торной тропе, которая, петляя по склону, вела к горному озеру и дальше, к горной дороге, по которой погонщики перегоняли в город овец. Там, где над домиками ткачей тропа делала крутой поворот, он свернул с нее на узкую, едва заметную овечью тропинку, которая мимо массивного каменного сарая взбиралась по склону к голым каменным утесам и наверху, у горного озера, снова выходила на основную тропу.

Это была его тропинка. Он ходил по ней с тех самых пор, как его стали отпускать из дома одного. И хотя этой тропинкой явно пользовались овцы и олени, он ни разу не видел на ней ни одного человека и считал ее единственной частичкой этого мира, принадлежащей ему и больше никому. Лучшего пути для бегства из прошлой жизни было не придумать.

Он посмотрел вниз на жилища ткачей и улыбнулся, представив разговор, который скоро состоится между отцом и стариком Бекеттом, но улыбка почти сразу сошла с его лица. Он пожалел, что ему не хватило смелости сказать Бекетту всю правду: что он покидает эту долину, эти горы и эту жизнь; что он, следуя по дедовым стопам, отправляется в море, но, в отличие от деда, обратно уже не вернется.

Тропинка пересекала каменистую осыпь и, едва заметная глазу, взбегала вверх. Мэттью шагал по ней неторопливой, размеренной походкой жителя холмов. Он мог идти так много часов подряд, не сбивая дыхания, в ритме, который задавал он сам, а не диктовал изменчивый горный рельеф. Спешить ему было некуда.

Над склоном с криками парил канюк. Мэттью все еще видел поднимавшиеся из долины дымки, но рассчитывал добраться до перевала прежде, чем дома заметят пропажу. Даже при всем желании домашним было уже его не догнать.

Ближе к утесам тропинка пошла круче, и Мэттью пожалел, что не прихватил посох. На последнем участке, в узкой расселине между скалами, ему приходилось руками цепляться за ледяные на ощупь камни.