Ширин Шафиева - Не спи под инжировым деревом

Мне ничего не оставалось, кроме как грустно побрести обратно домой. Неприятное чувство – когда твою судьбу вершат другие вместо тебя. Я вроде как был тут звездой, но на самом деле звездой был Ниязи. Так всегда и происходило в моей жизни – сиял я, но светилом объявляли кого угодно, только не меня.

Размышляя об этой несправедливости, к концу пути я совсем озлобился, поэтому, увидев, что дядя Рауф начинил крысами очередной ящик, сбил с него крышку, даже не проверив, не следит ли кто за мной. И тотчас же поплатился за свою беспечность. В этот воскресный день почти все соседи были дома, и одна из трёх безобразных сестёр, что жили напротив нас (мы с Зарифой между собой называли их эриниями), как раз проветривала в окне своё красное потное лицо.

– На этого посмотрите! – заверещала она. – Посмотрите, чего сделал! Ах ты ограш! [23] Ограш – очень грубое бранное слово ( азерб. ).

Окна начали расцветать любопытными физиономиями. Мне бы сбежать и запереться у себя в квартире, но, стоя там, в сырой яме итальянского двора, окружённый со всех сторон пожирающими меня глазами зрителями, я почувствовал себя гладиатором на арене и, естественно, рассвирепел. Что ж, я готов. Налетайте на меня с проклятьями и упрёками, и я докажу каждому из вас, что вы собой представляете, если желаете живым существам такой вот смерти.

– К кому это вы обращаетесь? – громогласно поинтересовался я, следуя древнему, как сама речь, протоколу скандалов: сначала уточнить – «Сударь, это вы со мной разговариваете?» (или, если нет сомнений, что обращаются именно к вам, то «Как-как вы меня назвали?»).

– К тебе, тут кто-то другой есть?! – ответила соседка. Из трёх эриний она была, очевидно, Алекто – Непрощающей.

– Что я вам сделал? – продолжал я придуриваться, тем самым всё больше разжигая бушующее в этой злобной тётке пламя ненависти ко всему тёплому и пушистому.

– Этот гидждыллах [24] Матерное слово. ещё вопросы задаёт! – С кровожадным восторгом я увидел, что к Алекто присоединились две другие эринии и уставились на меня немигающими взглядами, пытаясь вникнуть в суть происходящего, чтобы вслед за сестрой наброситься на меня и рвать, кусать, терзать! Но меня ничто не страшит, ведь я уже мёртв.

– Вы этим ртом потом молитвы читаете? – спросил я.

Лицо «Алекто» исказилось ещё больше, и мне стало даже немного не по себе.

– Он всех крыс дяди Рауфа выпустил, я видела! – Она наконец добралась до сути обвинений. – Они разбежались по всему двору!

– Так это они вашу рожу увидели, вот и убежали!

Мне казалось, я физически слышу мысли всех свидетелей события: «Он же всегда был таким тихим, вежливым мальчиком», «Что с ним случилось?», «Наверное, стал наркоманом», «Бедная Зохра!».

Все три эринии одновременно испустили гневный вопль, чуть не сорвав свою входную дверь с петель, вывалились на балкон, как были, в непристойных полупрозрачных сарафанах, с мотающимися из стороны в сторону грудями, и побежали вниз по лестнице. В свою очередь, я, перепрыгивая через ступени, рванул по другой лестнице наверх, где меня уже ждала открытая Зарифой дверь.

Мы едва успели захлопнуть её перед сёстрами и запереть. На дверь обрушилось несколько мощных ударов, как от тарана, вперемешку с оскорблениями и угрозами. Затем, поняв, что дверь не поддастся, сёстры начали колотить в наше окно с такой силой, что оно бы вот-вот разбилось, если бы Зарифа не пригрозила:

– Я сейчас полицию вызову!

Звуки битвы за окном тут же стихли, уступив громкому перешёптыванию. Очевидно, эринии решали, что им дороже – деньги или честь. Сделав выбор в пользу денег, они ещё некоторое время оскорбляли нас с Зарифой, уже не предпринимая попыток вломиться к нам в дом, а затем сошли вниз, во двор, чтобы всласть обсудить моё преступление с заинтригованными соседями. Из окна я наблюдал, как дядя Рауф, которому обо всём доложили, горестно всплеснул руками и с укоризненным недоумением посмотрел в направлении нашей квартиры. Мне стало немного стыдно. Ведь, по сути, дядя Рауф был хорошим человеком, кормил кошек и хотел как лучше. Но его метода избавления от крыс я не одобрял.

– Это что такое было? – спросила Зарифа, правда, в её вопросе я не уловил ни возмущения, ни упрёка. Нехотя я поведал ей историю с крысоволком. – Мерзко, конечно. Но жить с крысами я не хочу. И зачем ты так нахамил этой?

– Она первая начала хамить. Нецензурно притом.

– Но она ведь женщина!

– Я тебя умоляю! Нашла женщину! С такими-то усищами? Спорим, если заглянуть ей под сарафан, можно увидеть нечто ошеломляющее?

– Может, они и сами знают, что уродливые, – задумчиво произнесла Зарифа. – Некрасиво было напоминать им об этом.

– Я тебя не узнаю, братишка, – сказал я ей. – Ты стала такая добрая.

– А ты стал такой смелый. Это Ниязи на тебя так влияет?

Я обомлел. Если задуматься, Ниязи и в самом деле действовал на меня… раскрепощающе . Но я не подозревал, что остальные могут это заметить.

– Вот мама вернётся, и тут станет совсем весело, – уныло предрекла Зарифа и ушла к своему Бахраму, оставив меня наедине с моей ещё не вполне пробудившейся совестью. Чтобы усыпить её снова, я навестил крысиного короля. Тот растолстел, и шерсть его блестела. Кажется, он был рад меня видеть, хотя в этот раз я пришёл без угощения.

Через пару часов мама вернулась домой, и выражение её лица с первой секунды не оставляло сомнений: соседи нажаловались на меня. Но впервые в жизни мама не стала устраивать громкий эффектный скандал, который так плохо влияет на барабанные перепонки. Она удивила меня, просто сев на стул и грустно спросив:

– Что с тобой творится в последнее время? Ты совсем от рук отбился.

– Мне немало лет, если ты не заметила. – Холодностью своего тона я постарался замаскировать замешательство.

– Что мы будем без тебя делать? – тихо пожаловалась мама скорее себе, чем мне.

– Эй! – нахмурился я. – Что ты имеешь в виду?!

– Не знаю. – У мамы был вид человека, разбуженного в разгар интересного сна и ещё не сознающего яви. – Зачем я так сказала? Поставь чайник. Я сегодня очень устала.

Вечером я попытался встретиться с Сайкой, но у неё были какие-то важные дела. Она, как всегда, многословно и излишне детально описывала их мне по телефону, но всё, что осело в моём мозгу, – это огромный спутанный комок слов, вроде трихобезоара в животе у кошки. От надвигающегося приступа хандры меня избавило сообщение Ниязи, который прислал фотографии грустных людей у моей могилы и написал: «Они готовы ко второй фазе». – «И какая у нас вторая фаза?» – полюбопытствовал я. «Осквернение твоего памятника и освещение этого печального события в прессе». – «А можно поподробнее? Зачем это вообще нужно? Кто будет освещать? Кому нечего делать?» – «О, друг мой. Ты, видимо, не знаком с Мадиной Худатовой».