Дин Кунц - Краем глаза

За вечер он старался много не выигрывать. Предпочитал небольшую, но верную прибыль, при этом забавляя своих жертв болтовней. Поскольку рассказывал он много интересного, партнерам казалось, что ему просто шла карта, поэтому его выигрыши ни у кого не вызывали подозрений. И скоро за карточными столами он стал зарабатывать больше, чем на сцене.

Его сгубила жадность. Легкость, с которой давались деньги. Вместо того чтобы и дальше выигрывать помалу, он использовал всякую возможность сорвать большой куш.

– В результате я привлек к себе внимание. Попал под подозрение. Однажды в Сент-Луисе кто-то из игроков опознал меня, вспомнил, что видел на сцене, хотя я и постарался изменить внешность. Играли по-крупному, да только игроки к высшему обществу не относились. Они схватили меня, избили, потом монтировкой по одному размозжили все пальцы.

По телу Эдома пробежала дрожь.

– По крайней мере, приливная волна в Санрику покончила со всеми сразу.

– Случилось это пять лет тому назад. И после несчетного числа операций я имею вот это. – Он поднял изуродованные руки. – Во влажную погоду суставы болят, в сухую – меньше. Я могу обслуживать себя, но мне уже никогда не быть карточным шулером… или фокусником.

Какое-то время все молчали. И тишина эта напоминала затишье, которое, по свидетельству очевидцев, всегда предшествовало сильнейшим землетрясениям.

Даже Барти не гукал и не пускал пузыри.

Первой заговорила Агнес:

– Что ж, мне ясно, что вы не успеете рассказать о своей жизни за один год. Вам надо выделять двухлетний грант.

Обадья покачал головой:

– Я – вор.

– Вы были вором. И за это на вашу долю выпали жестокие страдания.

– Поверьте мне, я воровал не для того, чтобы потом искупить вину страданиями.

– Но сейчас вас мучают угрызения совести, – гнула свое Агнес. – Я вижу, что мучают. И не потому, что вам изуродовали руки.

– Не просто угрызения совести, – ответил фокусник. – Стыд. Я родился в хорошей семье. Меня воспитывали не для того, чтобы я стал жуликом. Иногда, пытаясь понять, почему я пошел по кривой дорожке, я думаю, что дело не в деньгах. Во всяком случае, не они стали главной причиной. Основным толчком послужила уязвленная гордость. Я гордился тем, что в картах нет равного мне, и, когда потерял возможность демонстрировать свое мастерство в ночных клубах, решил показать себя в другом месте.

– Происшедшее с вами может многому научить и других, – заметила Агнес. – Если, конечно, вы захотите поделиться с ними всеми подробностями. Но если вы предпочтете ограничиться более ранним периодом, до того, как сели за карточный стол, никто не вправе отказать вам. И без этого вы прожили интереснейшую жизнь, о которой должны знать наши потомки. Библиотеки забиты биографиями кинозвезд и политиков, большинство из которых не способны на самоанализ. О жизни знаменитостей мы уже знаем предостаточно, Обадья. И информация эта по большей части бесполезна. А вот что может нам помочь, возможно, даже спасти нас, так это знания о жизни реальных людей, которые никогда не смогли сыграть даже вторых ролей, зато знают, откуда они сами явились и к чему пришли.

Эдом, который за всю свою жизнь не сыграл ни первой, ни второй, ни какой-либо другой роли, наблюдал, как затуманился перед ним образ сестры. На глаза навернулись жаркие слезы. Он любил сестру, гордился ею и чувствовал, что его жизнь имеет хоть какой-то смысл, раз он может ездить с ней по городу, развозить ее пироги, а иногда своими словами вызывать ее улыбку.

– Агнес, – ответил ей фокусник, – вам бы лучше договориться о встрече с библиотекарем, чтобы оставить для истории вашу жизнь. Если вы затянете с этим еще на сорок лет, то потребуется десятилетие, чтобы все записать.

При общении с посторонними рано или поздно у Эдома возникало желание убежать, остаться одному, и момент этот настал. Не то чтобы Эдом злился на себя, не зная, что сказать. Не потому, что боялся сморозить какую-нибудь глупость и показать себя полным идиотом. Нет, просто ему не хотелось портить этот счастливый для Агнес день своими слезами. В последнее время на ее долю выпало много слез, и пусть его слезы были слезами радости, а не душевной боли, ему не хотелось обременять ими сестру.

Он резко поднялся, воскликнул:

– Консервированная ветчина, – тут же понял, что брякнул что-то не то, хотел добавить: «Картофель, чипсы», – но уловил тревожный взгляд Обадьи, так обычно смотрели на корчащегося в припадке эпилептика, и рванул из гостиной к входной двери, на ходу объясняя самому себе: – Мы их привезли, они в машине, но я должен их принести, коробки, вы понимаете, то, что лежит в коробках.

Рванув дверь, Эдом выскочил на крыльцо и наконец вспомнил слово, которого ему так не хватало. Обернулся.

– Продукты! – крикнул он с гордостью и облегчением.

Обойдя «форд», встав так, чтобы его не видели ни Агнес, ни Обадья, Эдом, привалившись спиной к задней дверце универсала, смотрел в прекрасное серое небо и плакал. То были слезы благодарности за то, что в его жизни была Агнес, но, к своему изумлению, Эдом понял, что он плачет и по своей убитой матери, которая обладала состраданием Агнес, но не имела ее силы воли, человечностью Агнес, но не ее бесстрашием, верой Агнес, но не надеждой, никогда не оставляющей его сестру.

В огромном небе раскричалась стая чаек. Поначалу Эдом слышал только их крики, но, когда слезы высохли, различил крылья, белые лезвия, рассекающие серость облаков. И гораздо раньше, чем ожидал, смог занести коробки с продуктами в дом.

Нед («Зовите меня Недди») Гнатик стройной фигурой напоминал флейту. Правда, дырки от нее располагались у него в голове, чтобы мысль могла уйти через них до того, как придется крепко над ней задуматься. Говорил он тихим, мелодичным голосом, обычно быстро, иногда очень быстро, чем, несмотря на мягкость речи, раздражал слух собеседника.

Деньги он зарабатывал игрой на пианино, хотя особой необходимости в этом не было. Он унаследовал отличный четырехэтажный дом, расположенный в престижном районе Сан-Франциско, и получал приличную сумму от трастового фонда, достаточную для того, чтобы обеспечить все его потребности, разумеется, без экстравагантности. Тем не менее пять вечеров в неделю он работал в элегантном баре одного из знаменитых старых отелей в Ноб-хилле, [38] Ноб-хилл – престижный район Сан-Франциско, расположенный на живописных холмах вокруг улиц Калифорния и Сакраменто. До землетрясения 1906 года в районе Ноб-хилла жили многие миллионеры, сколотившие состояния на железных дорогах и золотой лихорадке. Там же располагались лучшие отели города, в том числе «Марк Гопкинс». развлекал веселой музыкой туристов, заезжих бизнесменов, богатых геев, продолжающих верить в романтику, хотя жизнь всеми способами убеждала их, что ее место давно уже заняли деньги, и неженатых парочек, которые стремились получить максимум удовольствия от адюльтера.