Дин Кунц - Фантомы

«Но если кто-нибудь попытается проникнуть внутрь через окно, – подумал Брайс, – мы, по крайней мере, будем предупреждены звуком бьющегося стекла».

Была переделана и масса других дел. Изуродованный труп Стю Уоргла временно поместили в примыкающей к вестибюлю кладовке. Брайс составил распорядок дежурств и определил состав смен на трое суток вперед на случай, если их критическое положение затянется так надолго. Наконец перечень того, что необходимо было сделать, оказался исчерпан, и Брайсу не приходило в голову больше ничего, чем можно было бы еще заняться до наступления рассвета.

Вот почему он сидел теперь в одиночестве в столовой, за одним из небольших круглых столиков, потягивал кофе и пытался как-то осмыслить события этой ночи. Все его размышления непроизвольно возвращались к одному и тому же: из черепа Уоргла исчез мозг, а из его тела высосали всю кровь, до последней капли.

Брайс попытался избавиться от преследующей его картины – страшной, обглоданной, с оскалившимся черепом головы Уоргла. Он встал из-за стола, пошел и налил себе еще кофе, потом вернулся и сел на прежнее место.

В гостинице стояла глубокая тишина.

За соседним столиком играли в карты трое полицейских из ночной смены – Мигель Фернандес, Сэм Поттер и Генри Уонг. Они почти не разговаривали, а когда им надо было что-то сказать друг другу, делали это шепотом.

В гостинице все было тихо и спокойно.

Гостиница превратилась в крепость.

Она действительно превратилась в крепость, черт побери!

Но были ли они тут в безопасности?

Лиза выбрала для себя матрас в самом углу зала-общежития, чтобы за спиной у нее была каменная стена.

Дженни развернула одно из двух одеял, сложенных на матрасе, и укрыла им сестру.

– Второе одеяло хочешь?

– Нет, – ответила Лиза, – одного хватит. Как-то странно ложиться спать, не раздеваясь.

– Ничего, скоро все войдет опять в норму, – сказала Дженни и, уже произнося эти слова, вдруг поняла, насколько пусто и бессмысленно они звучат.

– Ты тоже ляжешь?

– Пока нет.

– Ложись, – попросила Лиза. – Мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты рядом, на соседнем матрасе.

– Ты здесь не одна, голубушка, – Дженни ласково погладила девочку по волосам.

Несколько полицейских – среди них были Тал Уитмен, Горди Брогэн и Фрэнк Отри – тоже устраивались на ночлег. В комнате были также три хорошо вооруженных полицейских, которым предстояло бодрствовать и дежурить тут всю ночь.

– А свет совсем не выключат? – спросила Лиза.

– Нет. Мы не можем рисковать и сидеть в темноте.

– Это хорошо. Он тут и так не яркий. Ты со мной посидишь немного, пока я не засну? – Сейчас могло показаться, что Лизе не четырнадцать лет, а гораздо меньше.

– Конечно.

– И поговори со мной.

– Ладно. Только тихо, чтобы мы никому не мешали.

Дженни легла рядом с сестрой, оперев голову на руку.

– И о чем же ты хочешь поговорить?

– Не важно. Все равно о чем. О чем хочешь, только не о… сегодняшнем.

– Знаешь, я хочу тебя кое о чем спросить, – сказала Дженни. – Не о том, что сегодня произошло, а о том, что ты сегодня сказала. Когда мы сидели на скамейке около полицейского участка и ждали приезда шерифа, помнишь? Мы тогда говорили о маме, и ты сказала, что она… часто хвасталась мной?

– Еще как! «Моя дочка – врач», – улыбнулась Лиза. – Она так тобой гордилась, Дженни!

Слова эти снова, как и тогда, когда Лиза произнесла их впервые, больно кольнули Дженни в самую душу.

– И мама никогда не винила меня за то, что с папой случился удар? – спросила она.

– С какой стати она должна была тебя в этом винить? – нахмурилась Лиза.

– Ну… мне казалось, я в какой-то период доставила ему немало страданий. Страданий и беспокойства.

– Ты?! – Лиза была искренне поражена.

– А потом, когда врачу не удалось справиться с его давлением и у папы случился удар…

– По словам мамы, единственный твой плохой поступок за всю жизнь – это когда ты в канун Дня Всех Святых покрасила коленкорового кота в черный цвет и перемазала краской всю мебель на террасе.

Дженни удивленно рассмеялась:

– А я и забыла об этом. Мне тогда было всего восемь лет.

Они улыбнулись друг другу и почувствовали себя в большей мере сестрами, чем когда-либо раньше.

– А почему ты решила, что мама считала тебя виновной в смерти отца? – спросила, немного помолчав, Лиза. – Он ведь умер естественной смертью. От удара. Как ты могла быть в этом виновата?

Дженни помолчала, вернувшись мысленно на тринадцать лет назад, к тем событиям, что положили начало ее долгим переживаниям. Она испытала сейчас глубокое облегчение, узнав, что мать ни в чем не винила ее никогда. Впервые за все время, прошедшее с тех пор, как ей было девятнадцать, она почувствовала себя свободной.

– Дженни?

– Угу?

– Ты что, плачешь?

– Нет, ничего, – ответила она, с трудом сдерживая слезы. – Если мама ни в чем не винила меня, наверное, я напрасно сама корила себя все эти годы. Я просто рада, сестренка. Рада тому, что ты мне сказала.

– А почему ты сама так думала? Расскажи мне, Дженни. Если мы сестры, у нас не должно быть друг от друга секретов.

– Это долгая история, сестренка. Когда-нибудь ты все узнаешь, но не сейчас. Расскажи-ка лучше ты о себе.

Они еще некоторое время поболтали о пустяках, и глаза Лизы начали тяжелеть и потихоньку закрываться.

Глядя на нее, Дженни почему-то вспомнила добрые, скрывающиеся под тяжелыми веками глаза Брайса Хэммонда.

И глаза Якова и Аиды Либерман, вылезающие из орбит на их отрезанных головах.

И глаза Уоргла. Мертвые, исчезнувшие. Выжженные глазницы, зияющие на пустом черепе.

Она попыталась заставить себя отвлечься от этих мрачных, но слишком еще свежих и прочно засевших в сознании впечатлений, от глаз, которыми, казалось, смотрела на нее сама смерть. Но ум ее непрестанно возвращался к чудовищным свидетельствам насилия и гибели, которые ей довелось увидеть.

Дженни очень хотелось, чтобы кто-нибудь убаюкал ее так же, как сама она только что убаюкала Лизу. Ночь обещала быть бессонной и беспокойной.

В кладовке, что примыкала к вестибюлю и тянулась до шахты лифтов, свет не горел. Окна в ней не было.

В комнате висел давно устоявшийся запах мыла, стиральных порошков, всевозможных чистящих и дезинфицирующих средств, мебельной полироли, мастики для натирки полов. Все это стояло и лежало на полках, сделанных вдоль стен.

Справа, в самом дальнем от входа углу, помещалась большая металлическая мойка. Из не совсем исправного крана капала вода – по капле в десять-двенадцать секунд. Каждая капля падала в металлическую раковину с мягким, негромким звуком – пам.

В самом центре кладовки, на столе, в кромешной тьме, вобравшей в себя все, что находилось в комнате, накрытое покрывалом, лежало безликое тело Стю Уоргла. Все в комнате было неподвижно, и только со стороны мойки доносилось монотонное пам… пам… капающей воды.