Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

Впрочем, чаще всего вокруг не было ни души. Я пробивала покрывший лужу ледок, зачерпывала студеную воду стаканчиком для мытья кистей и, отодвинувшись на три-четыре фута, начинала писать. Порой, сунув в воду руку, щупала мягкую, словно подгнившая дыня, массу, отыскивала в ее недрах холодное скользкое, будто карп, сердце, прислушивалась к мерному, едва различимому пульсу и снова бралась за работу.

К середине зимы морозы прогнали меня из лесу. Дожди и снегопады случались редко, однако холод сделался невыносим. Крохотное озерцо промерзло до дна. Кисти, касаясь плотной бумаги, оставляли на ней ледяные мазки, тушь в рапидографе густела с каждой минутой.

Тогда я начала работать дома, в студии, в компании черно-желтых аригоп, вновь затянувших тенетами углы у окон, и, пустив в дело все, чему научила меня акварель, взялась за другие, бо2льших размеров картины – холст, масло, городские пейзажи с крохотным, застывшим лесным озерцом, лужицей, неявно дающей понять, что зеленое сердце огромного города бьется, как в старину. Вот эти работы оказались просто великолепными. Сделав с них несколько цифровых фото, я отослала снимки Анне, заодно назвала ей пару шенебергских галерей и еще одну, в Кройцберге, а затем отправилась на Сицилию, навестить Аретузу.

На Сицилии я думала провести не более пары недель, однако тепло Средиземноморья, и ароматы оливковых рощ, и летучие рыбы над синими волнами моря соблазнили меня задержаться, а после, с началом весны, заглянуть на Огигию – мой родной островок. Когда я в последний раз навещала родину? Уже и не помню. Припоминаю, что плыла пароходом, причем долго – не час и не два.

Теперь все вышло намного быстрее, а сам островок оказался куда более людным, шумным и грязным. Здесь меня охватила тоска по дому. Нет, не по какому-нибудь острову – по уютной шенебергской квартирке и тихой чаще Груневальда, где остался Филипп. Правду сказать, я надеялась, что жизнь на Сицилии отвлечет, пробудит в сердце желание писать морские виды, белый, как кости, песок и скалы Огигии… но нет, не тут-то было. Куда ни взгляни, магнитная стрелка сердца неуклонно указывала на Филиппа. Вдыхая просоленный морем воздух над скалами, я чуяла его – его дыхание, аромат вечнозеленой хвои у неглубокой воды, запах листьев, запутавшихся в его волосах…

Одним словом, пришлось мне вернуться в Берлин. Ноутбук я нарочно с собой не брала, Анну просила не звонить мне во время отсутствия, и по возвращении уселась читать электронную почту. Две из трех галерей заинтересовались моими работами. Не могла бы я составить подборку работ для выставки, которая может состояться ближайшей осенью?

Я заказала рамы для самых свежих холстов. Выбрала лучшие из ню, написанных со спящего Филиппа в Мэне (багаж мне уже месяца три как доставили), и заказала рамы для них. Все это заняло некоторое время, так что на пленэр, в Груневальд, к крохотному озерцу, я вернулась с мольбертом и сумкой только в середине апреля.

Утро в тот день выдалось тихим и теплым, в воздухе пахло свежей травой, пробивавшейся из земли к солнышку. Тротуары заполонили уличные цветочники с корзинами капских ландышей и фиалок. Серые птенцы лебедей что было сил старались угнаться за катером, шедшим по Ландвер-каналу, а взрослые лебеди наперебой, хлопая крыльями, бросались к брошенным за борт хлебным коркам. Капитан катера помахал мне из рубки. Махнув рукою в ответ, я направилась к станции S-Bahn и села на поезд в сторону Груневальда.

В лесу не обнаружилось никого. Над головой простиралось небо – бледно-голубое, чуть зеленоватое, словно лягушечье брюхо. В ветвях буков, едва начинавших покрываться первой весенней листвой, порхали, негромко посвистывали свиристели. Казалось, теплый солнечный луч мягко придерживает за плечи, уговаривая не спешить, не торопиться, и я замедлила шаг. Одна из лиственниц невдалеке от моего озерца пала под натиском зимней бури. Пришлось пробивать себе путь сквозь густую изгородь из валежника и желтых побегов боярышника, обступивших ствол лиственницы со всех сторон. Из-за бурелома веяло сладким ароматом весны и зелени, и, наконец-то выбравшись на прогалину, я увидела, что…

Мое озерцо исчезло, как не бывало: снега выпало слишком мало, чтоб заново наполнить его. Вместо воды над землей колыхалось целое облако, ковер из весенних цветов – золотистых, лазоревых, алых, пурпурных, кораллово-розовых. Анемоны и горицветы, гиацинты и клематисы – все виды ветрениц из моего детства, широко раскрыв желтые глазки, обратили взоры ко мне. Упав на колени, я уткнулась в них носом, перепачкала щеки пыльцой, растерла в пальцах пригоршню узеньких лепестков и заплакала. Заплакала так, точно сердце вот-вот разорвется.

Цветы колыхались на легком ветерке, по их стебелькам, по листьям ползали ранние зеленые цикадки, а там, под цветочным ковром, как и прежде, лежал Филипп. Волосы его отросли, накрепко переплелись с белыми жилками корней анемонов, среди которых нашли приют бледные, полупрозрачные личинки мух и жуков. Глаза под веками, сплошь покрытыми тоненькой сеточкой розовых вен, едва заметно косили из стороны в сторону, зрачки то сужались, то разбухали, словно семя цветка. Он спал и видел сны. Он был прекрасен.

Утерши слезы, я осторожно, стараясь не смять ногами цветов, подобрала брошенную сумку, достала мольберт, краски и кисти и начала рисовать. Рисовать анемоны и горицветы, гиацинты и клематисы, и спящего человека, и черный скелет города, восстающего из руин. День за днем, день за днем, в зной и жару я трудилась, не покладая рук, а после несла акварели домой и переносила увиденное на холсты, пока картины не заняли целую стену. Дома, в студии, я проработала остаток весны, и лето, и первые недели осени, и все это время знала, что однажды мне придется вернуться в Груневальд, к озерцу, собрать уцелевшие ветреницы и выпустить Филиппа на волю.

Однажды… но еще не сейчас.

Неделю назад в галерее на Акациенштрассе состоялось открытие моей выставки. Анна, как всегда, сделала свое дело просто блестяще. На вернисаж собралось множество журналистов и состоятельных покупателей. Главный зал был отведен под мрачные зимние пейзажи и ню, написанные мною за семь лет. Правду сказать, я ожидала, что ню привлекут куда больше внимания… но нет. Во-первых, Филиппа на них никто не узнал. Во-вторых, глядя на эти рисунки и картины сейчас, я вижу всего лишь обнаженного человека, и то же самое видят все остальные. Ничто в них не скрыто, не спрятано, все напоказ, а в этом – в наши-то дни – нет ничего нового.

А вот перед другими картинами, с ветреницами, где тоже был изображен Филипп, но знала об этом одна только я, – вот перед ними зрители собирались толпами.

До сих пор не могу понять, что чувствую, выставляя эти работы напоказ всему свету. В себе я тоже пока не слишком уверена: смена техники, смена материала на тот, с которым еще не совсем освоился, подразумевает долгий, нелегкий путь к желанному совершенству. Не знаю, чего на самом деле стоят мои картины, и, может статься, не узнаю этого никогда. Однако критики… критики находят их откровением, ниспосланным свыше.