Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

В конверте хранилась прядка волос, срезанных с головы Филиппа во сне. Спрятав конверт в надежное место, я по одному извлекала из него волоски и в течение следующей пары дней ввязывала их в свитер. Время от времени выщипывала один из собственных волосков – куда длиннее, тоньше, пепельно-золотистых – и ввязывала в орнамент его.

Разумеется, и его темные кудри, и мои прямые, светлые волосы были полностью спрятаны, совершенно невидимы в пряже.

Работа подошла к концу в то самое утро, когда приехал Филипп. Как же я была рада видеть его! Из аэропорта он примчал на такси. К его приезду я сварила кофе. Рухнули мы в постель, а после я преподнесла ему свитер.

– Вот, – говорю. – Связала тебе кое-что.

Обнаженный, Филипп уселся на край кровати и озадаченно заморгал.

– Это мне?

– Попробуй, примерь, Хочу взглянуть, подойдет ли.

Пожав плечами, Филипп натянул свитер на голое тело.

– Ну как, впору? – спросила я. – Вязать-то пришлось наугад.

– Похоже, да.

Разгладив толстую, золотисто-багряную с крапинками синили, октябрьских оттенков шерсть, он дернул за нитку, выбившуюся из вязки у подола.

– Ну вот, – вздохнула я, сдвинув брови. – Ничего, сейчас поправлю.

– Прекрасный свитер. Спасибо. Я и не знал, что ты умеешь вязать.

Я спрятала кончик нити и одернула свитер, проверяя, как он сидит на широких плечах Филиппа.

– Впору! – с радостным смехом воскликнула я. – Сидит, как влитой! Удобно?

– Ага. Просто прекрасно.

Сняв обновку, Филипп оделся полностью: белая футболка, рубаха синей фланели и, наконец, свитер.

– А ведь когда-то у меня был похожий, верно?

– Был, – подтвердила я. – Идем. Я проголодалась.

Рука об руку отправились мы в тот самый персидский ресторанчик, отведали курицы, тушенной в гранатовом соусе с толченым грецким орехом, запили все это вином цвета бычьей крови. А после, по дороге домой, неспешно шагая мимо закрытых магазинов, приостановились у витрины с несколькими картинами: одна из располагавшихся неподалеку галерей устраивала выставку работ немецкой художницы из молодых, о которой мне доводилось читать.

– А ты думаешь здесь выставляться? – спросил Филипп. – То есть не в этой галерее – в Берлине вообще?

– Не знаю. На самом деле, я не слишком об этом задумывалась.

Сказать по правде, до этой самой минуты о выставках я не задумывалась вовсе.

– Но… да, вполне возможно, и выставлюсь. Если Анна сумеет все организовать.

Анна владела собственной галереей в Кембридже.

Продолжать разговор Филипп не стал, и мы направились к дому. Однако, вернувшись в мою квартиру, он принялся оглядывать все вокруг. Заглянул в мою студию, пригляделся к начатому холсту на мольберте, к набросанным вчерне контурам обнаженного дерева, строительных лесов, пустой чаши фонтана…

– Непохоже на прежние, – заметил он, осмотрев все углы, и, ничего больше не обнаружив, с облегчением перевел дух.

Другие картины – те, что я рисовала с него, – еще не прибыли. Сам он о них ни словом не заикнулся, вот я и не сказала, что они едут в Берлин малой скоростью.

Мы снова отправились в спальню. После он крепко уснул, а я включила небольшую прикроватную лампу, направив свет так, чтобы не разбудить Филиппа, и принялась разглядывать его, спящего. Нет, за карандаш с бумагой браться даже не подумала, просто смотрела. Смотрела на мерно вздымающуюся грудь, и на заметно поседевшую после той, прошлой встречи щетину, и на густые черные ресницы, окаймлявшие смеженные веки, и на чуть кривоватые губы… Я понимала: скоро он от меня уйдет. Уйдет, и уж на этот-то раз не вернется.

Изменилось бы что-нибудь, если бы он в эту минуту проснулся и увидел меня, если б хотя бы раз увидел меня вот так наблюдавшей за ним? Интересно, остался бы он после этого прежним? Осталась бы прежней я?

Долго смотрела я на него. Смотрела, раздумывала, и, наконец, устроилась рядом, свернулась клубком и тоже уснула.

Наутро, позавтракав, мы отправились бродить по городу, точно туристы. Не видевший Берлина многие годы, Филипп удивлялся всему вокруг. И мрачному запустению Александерплац, где кроме дюжины подростков с неоново-яркими ирокезами, с кудлатыми дворняжками на поводках, сидевших вокруг пустой чаши фонтана, не оказалось ни души; и строительным кранам повсюду, куда ни взгляни; и толпам американцев с японцами у Бранденбургских ворот; и поразительно изящным граффити, украшавшим камни мостов через Шпрее, словно сам город, едва пробудившись от сна, поспешил записать на них свои грезы…

– Похоже, тебе здесь хорошо, – сказал он, с улыбкой потянувшись к моим волосам.

– Мне и вправду здесь хорошо, – подтвердила я. – Не идеальное место, но все же…

– Но все же вполне для тебя подходящее. Пожалуй, сюда я еще вернусь.

С этим он на время умолк, а после продолжил:

– Только не будет меня довольно долго. Поездка в Дамаск – два месяца. Потом ко мне присоединится Дебора, и мы с ней отправимся попутешествовать. Давно замышляли, да все не складывалось. А теперь она уже и домик нам подыскала – какую-то виллу в Монтеварки.

Поддевая ногами опавшие листья, мы шли по дорожке, ведущей в сторону Груневальда, обширного древнего леса в западной части города. Я часто гуляла там в одиночестве. В лесу водились дикие звери – кабаны и лисы, имелись озера, а под землей – даже пещеры, не известные никому. Немало берлинских деревьев погубили бомбардировки, многие древние исполины погибли после падения Стены, сметенные последовавшей за ним волной нового строительства и новых потоков транспорта, однако на месте погибших тянулась ввысь молодая поросль, а некоторые из уцелевших «стариков» просто-таки процветали. Груневальд и вовсе переживал взрыв буйного, хаотичного, неудержимого роста: сплошная стена черных стволов, толстый ковер палой листвы на земле, непроходимые заросли колючих кустов… А еще я не раз находила здесь полуобглоданные тельца кошек, некрупных собак и тех самых, таких симпатичных на вид, рыжих белочек с кисточками на ушах, не говоря уж о порожних пивных бутылках и огражденных камнями кострищах. Со всех сторон слышен шум машин, гуденье подъемных кранов, но стоит хоть чуточку углубиться в лес – и все эти звуки тут же смолкают… Вот эти места, глушь Груневальда, мне давно хотелось нарисовать, только я еще не решила, где именно и каким образом.

День выдался свежим, но не холодным. С неба на землю сквозь паутину голых ветвей сочился неяркий солнечный свет.

– Устал я, – зевнув, сказал Филипп. Связанный мною свитер пестрел на его груди под твидовым пиджаком. – Смена часовых поясов… Давай остановимся на минутку?

Скамеек или хотя бы больших валунов поблизости не оказалось – только укрытая палой листвой земля, несколько лиственниц да множество буков. Бросив на землю сумку с альбомом и акварелью, я огляделась вокруг. Под одним из буков – старым, самым большим – обнаружилась ямка, углубление, где мы как раз могли бы поместиться вдвоем, бок о бок. Впадину, точно вода в горсти, заполняли опавшие листья – нежные, мягкие, будто салфетка, такие тонкие, что, взглянув сквозь один против солнца, я смогла различить за сплетеньем прожилок деревья и даже лицо Филиппа.