Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

– Ну нет. Это будет история с портретами Калипсо, – поправила его я.

Смысла этих слов он не понял.

Жена Одиссея была ткачихой. Я – тоже. Там, у Гомера, так прямо и сказано. Когда ко мне явился Гермес с Зевсовым приказанием отпустить Одиссея, я сидела в своем домике на берегу острова и ткала узорные туники для Одиссея и сыновей. Мальчишки тогда были совсем крохами – одному три, другому пять… А после стоим мы на берегу, смотрим ему вслед, и сыновья дружно бросились в волны следом за его лодкой. Пришлось схватить обоих и держать, что есть сил. Думала, сейчас все втроем и утонем – так отчаянно оба рвались за отцом.

Так скверно, как в тот день, мне не бывало никогда. Даже после ухода Филиппа.

Пенелопа… Да, у нее тоже имелся сын, и ткать она тоже умела, но общего у нас с ней куда больше. Вспомнилось мне, как она каждую ночь распускала сотканное за день, и я вдруг с изумлением поняла, что делаю с портретами Филиппа то же самое. Каждую ночь часами рисую его, спящего, каждый день смотрю на свою работу и вижу: она прекрасна. То были лучшие мои произведения. Возможно, даже великие. И как знать, что могут подумать критики и публика? Моя репутация не столь уж высока, однако вполне достойна. Эти картины вполне могли бы самым коренным образом все изменить.

Однако я понимала, чем это кончится: выставив их, я никогда больше не увижу Филиппа, не услышу его голоса, не почувствую ни запаха его кожи, ни вкуса его губ на губах.

Впрочем, это бы я как-нибудь да пережила. Ужасало другое – мысль о том, что тогда мне его больше не рисовать. Если он уйдет, мое волшебство погибнет, и после я уже ни разу не возьму в руки кисть.

И вот это погубит меня окончательно. Вечная жизнь без способности к творчеству, к созиданию, пожалуй, страшнее смерти. Уж лучше рисовать и писать ночи напролет, а наутро, так сказать, «распускать сотканное», пряча картины в чулан.

Я думал, что жить такой жизнью смогу – жила же ею семь лет.

Но вот он ушел. Грозу унесло в море, палые листья улеглись в озеро. И дом, и мое дыхание, и мои волосы все еще хранили запах Филиппа. Оставшись одна, я подошла к раковине, принялась отскребать ногти от въевшихся в складки вокруг них пигментов, но вдруг меня согнуло вдвое и вырвало прямо на стопку тарелок, не вымытых после вчерашнего ужина.

Пришлось дожидаться, пока не уймется дрожь. Затем я вымыла раковину, перемыла посуду и выжала в слив кучу лимонов, чтоб ликвидировать вонь. А наведя чистоту, отправилась в чулан и долго стояла там, глядя на груду картин.

Семь лет – срок немалый. Сколько холстов, сколько листов плотной бумаги покрыто изображениями его тела, сколько черных блокнотов заполнено его глазами, мужским достоинством, ладонями, губами… Взглянув в угол у окна, я увидела паутину, сотканную черно-желтой аригопой, множество серых нитей, густо припорошенных лапками, крылышками, высосанными досуха тельцами мух, сложила трубочкой губы и беззвучно свистнула. Нити дрогнули, блестящая, точно янтарная бусина, паучиха засеменила к центру тенет, а я вышла из чулана, подсела к компьютеру и забронировала билет на рейс до Берлина.

Филипп очень любил этот город – город, где побывал однажды, давным-давно, когда учился во Флоренции. В Берлине – том еще, разделенном надвое, задолго до падения Стены – он провел месяц и с тех пор туда не возвращался, но часто заводил разговор, как хорошо было бы съездить в Берлин вдвоем.

Паспорт у меня был – я все-таки нимфа, а не какая-нибудь агорафобка. Заказав билет, я связалась по электронной почте с сестрой, Аретузой, живущей на Сицилии. Мы, духи мест, живем там, где мир испускает безмолвные вздохи. Места исчезают – исчезаем и мы.

Исчезаем… но не все, не всегда. Вот и с Аретузой мы периодически переписку поддерживали. Когда-то ей довелось пожить некоторое время на Рейне, кое-какие знакомства в Германии она вполне могла сохранить и в ответном письме обещала поглядеть, чем может мне помочь.

И вправду, вскоре подруга отыскала знакомых, сдающих жилье в субаренду, причем в одном из самых интересных районов – однажды Аретуза там побывала. Жить в городе мне было чуточку боязно. Я ведь связана с островами, с северными озерами и лесами, потому и беспокоилась: не зачахнуть бы от городской жизни, не захворать бы…

Но все же в Берлин поехала. Заплатила вперед за квартиру, упаковала картины с набросками, отправила их багажом, а с собой, в ручную кладь, взяла только небольшой запас материалов и альбомчик для зарисовок, наполовину заполненный портретами Филиппа, предупредила Пендлтонов, что уезжаю, и попросила приглядеть без меня за домом. Машину тоже отогнала к ним.

Затем – первый утренний паром на материк, автобус до Бостона и, наконец, самолет, в легком тумане промчавшийся по взлетной полосе Логана и стремительно взмывший в ледяную синеву неба. Взглянув вниз, я увидела длинное облако, змеем вьющееся над Кейп-Код, и вспомнила о Нефеле, облачной нимфе – о той, из которой Зевс вылепил подобие Геры.

«Отчего им всегда, неизменно хочется превратить нас во что-то иное?» – подумала я и, отвернувшись от иллюминатора, принялась смотреть фильм.

Берлин потряс меня до глубины души. Мы – существа, по природе своей обособленные, замкнутые и увлекающиеся, что тоже чревато опасностью – к примеру, подобно Нарциссу, навек погрузиться в безмолвие, уставившись на собственное отражение в недвижной глади пруда.

Но города могут сбивать нас с толку, лишать сил – настолько, что нимфа может захворать и погибнуть. Конечно, живем мы подолгу, однако отнюдь не бессмертны.

Поэтому квартиру мне Аретуза выбирала с оглядкой. Находилась она в Шенеберге, тихом жилом районе Берлина. Никаких небоскребов. Каштаны роняют на тротуары плоды в твердой броне. Широкие улицы, лоточники, бойко торгующие подсолнухами и корзинами лесных орехов, старинные книжные лавки, магазинчик, торгующий только одними носками, несколько высококлассных картинных галерей. Множество зелени. Простор открытого неба.

– Когда-то здесь жили поэты, – сообщила мне Аретуза из динамика сотового. – Еще до последней большой войны.

Мне выпало жить на улице, застроенной доходными домами вековой давности. В высоком, полутемном фойе пахло трубочным табаком и сдобным печеньем. Сама квартира была выгорожена из другой, куда большей: карманных размеров кухня, две комнатки дверь в дверь, по обе стороны широкого коридора, да крохотная ультрасовременная ванная.

Однако потолки во всех комнатах были высоки, а навощенный паркет блестел, будто бронза. Вдобавок окно комнаты со стороны двора выходило точно на север – идеальное освещение для работы!

В ней-то я и устроила студию. Запаслась красками, картоном, купила небольшой мольберт, в углу, на столике, пристроила ноутбук, на подоконник, под прохладный осенний сквознячок, выставила вазу с яблоками и взялась за дело.