Стефан Грабинский - Рассказы

Неужели заметила? Он перехватил её застенчивый взгляд, брошенный украдкой из-под шёлковых ресниц — и ему снова почудилось, как на её чувственных пунцовых, как вишня, губах показалась улыбка, предназначенная для него одного, — незаметно-кокетливая и горделивая.

Это его ободрило. Он осмелел. В ходе беседы Годземба тихонечко отодвинулся от окна и вскоре поравнялся с её коленями. Он почувствовал их возле своих коленей и их теплоту, распространяющуюся через серую шерстяную юбку.

Неожиданно вагон слегка накренился на повороте, и их колени встретились. Несколько секунд он вкушал сладость прикосновения — потом ещё крепче прижался и, вдруг, к его несказанной радости, ощутил, как ему ответили взаимностью. Но было ли это всего-навсего случайностью?

Нет. Госпожа Нуна не убирала ног; напротив, положила одну на другую — теперь её бедро слегка заслоняло от мужа чересчур назойливое колено Годзембы. Так они и ехали — долго и блаженно…

Годземба был в превосходном настроении. Его остроты сыпались, как из рога изобилия: он, то рассказывал пикантные истории, то отпускал тонкие шутки. Жена инженера ежеминутно заливалась каскадами серебряного смеха, обнажая ровные жемчужные зубки; как будто бы даже хищные; движения её округлых бёдер, сотрясаемых весельем, были мягкие, кошачьи, чуть ли не похотливые. Щёки Годзембы зарделись; в глазах — ярко пылали энтузиазм и упоение. От него исходило непреодолимое обаяние, втягивающее девушку всё глубже в свой чародейский круг. Даже Раставецкий был весел — за компанию. Словно ослеплённый, стоящей перед ним толстой перегородкой, он будто не замечал подозрительного поведения своего соседа по купе и чрезмерного возбуждения жены. Возможно, такое категорическое доверие было следствием того, что прежде ему не было нужды подозревать Нуну в каком бы то ни было легкомыслии? А может и потому, что ему ещё был неведом демон потаённого пола, сокрытый под личиной непосредственности; потому, что ни разу прежде ещё не чувствовал подобного рода затаившегося разврата и фальши? Какое-то роковое волшебство овладело тремя людьми и уже неслось по бездорожью безумия и исступления — оно проглядывалось в судорожных толчках Нуны, налитых кровью глазах её поклонника и искривлённых в сардоническую гримасу губах мужа.

— Ха, ха, ха! — хохотал Годземба.

— Хи, хи, хи! — вторила ему женщина.

— Хе, хе, хе! — посмеивался инженер.

А поезд, тем временем, гнал без передышки к вершинам холмов, соскальзывал в долины, разрывал пространство грудью машины. Грохотали рельсы, гремели колёса, клацали сцепные замки межвагонных соединений.

Около первого часа ночи Нуна начала жаловаться на головную боль; яркие лампы резали ей глаза. Услужливый Годземба погасил общее освещение купе и включил ночник. С этого момента они ехали в полумраке.

Охота к беседе медленно сходила на нет, супруга инженера говорила всё реже, прерываясь на зевки; госпожу явно клонило в сон. Опёршись на плечо мужа, она запрокинула голову назад, но её ноги, небрежно вытянутые в сторону сиденья напротив, всё ещё не теряли контакта с соседом, — теперь, в атмосфере полумрака, она могла вести себя более свободно: Годземба почувствовал, как своей прелестной тяжестью она надавливает на его голени. Раставецкий, измождённый путешествием, повесил голову на грудь и, погрузившись между разбросанных подушек, задремал. А в скором времени, в тишине купе, послышалось его ровное, спокойное дыхание. Воцарилось безмолвие…

Годземба не спал. Его поддразнивала окружающая эротическая атмосфера, и, раскалённый, как железо в огне, он лишь прикидывался спящим, прикрыв веки. Впрочем, по телу, хотя и по-прежнему струились обжигающие потоки крови и колотилось сердце, но в ногах уже не было того напряжения, — его постепенно вымещала блаженная апатия, а упадок сил — убаюкивал разгорячённый страстью мозг.

Он незаметно положил руку на ногу Нуны, ощутил пальцами её твёрдую упругость. Сладостное головокружение заволокло дымкой его глаза. Потом провёл рукой выше, упиваясь осязанием её шелковистого тела…

И её колышущиеся бёдра тут же ответели ему трепетом наслаждения: она протянула руку и запустила её в его волосы. Мгновение продолжалась молчаливая нежность…

Он поднял голову и увидел её влажный взгляд больших, страстных очей. Движением пальца она указала ему на вторую, более тёмную, половину купе. Он всё понял.

Оставил своё место, осторожно проскользнул мимо спящего инженера и на цыпочках перешёл в другую часть купе. Здесь, спрятанный за непроницаемым сумраком и перегородкой, которая доходила ему по грудь, взволнованный, он присел и принялся ждать.

Однако шорохи, всё же разбудили и переполошили Раставицкого. Он протёр глаза и осмотрелся. Нуна, немедленно вжавшаяся в угол вагона, казалась спящей, — только место их визави было пусто.

Инженер широко зевнул и выпрямился.

— Тихо, Мечек! — она сделала ему замечание, изобразив сонное неудовольствие. — Уже поздно.

— Прошу прощения. Куда запропастился тот фавн?

— Какой ещё фавн?

— Мне приснился фавн с лицом человека, сидящего напротив нас.

— Должно быть, вышел на какой-нибудь станции. А у тебя теперь будет ещё одно свободное место. Ложись поудобней и спи. Я устала.

— Неплохой совет.

Он ещё раз зевнул, вытянулся на клеёнчатых подушках и подложил под голову плащ.

— Доброй ночи, Нуна.

— Доброй ночи.

Опустилась тишина.

Годземба, затаив дыхание, присел на корточки во время этой короткой сцены за перегородкой и переждал опасный момент. Из своего тёмного угла ему виднелась только пара яловичных сапог инженера, недвижимо торчащих из-за края лавки, а на противоположном сиденье — сероватый силуэт Нуны. Госпожа Раставецкая не шевелилась, находясь в той же самой позе, в какой застал её муж по пробуждении. Одни её открытые глаза фосфоресцировали во мраке — хищно, дико, вызывающе. Прошло ещё четверть часа.

Послышался сильный храп инженера на фоне стука вагонных колёс. Раставецкий окончательно заснул. Убедившись в этом, девушка, гибкая, как кошка, соскользнула с подушек и очутилась в руках Годзембы. В тихом, и в то же время крепком, поцелуе слились их страстные губы в долгом жадном поцелуе. Её молодая грудь, к которой обильно хлынула кровь, прижалась к нему с обжигающей нежностью; округлости её благоуханного тела были сейчас целиком в его распоряжении…

И Годземба овладел ей. Так, словно охваченный пламенем пожара, что рушит и терзает, и сжигает; как степной вихрь в своём неистовом исступлении, свободный и вольный. Дремлющее до сего момента вожделение вдруг изверглось неудержимым криком, необузданное в своём желании. Прежде потревоженное блаженство перед страхом опасности, притупленное крайней осторожностью, наконец, прорвало все плотины и уже разливалось из берегов пурпурной волной.