Стефан Грабинский - Рассказы

Нуна извивалась в страстных спазмах, изгибалась в судорогах безграничной любви и боли. От её тела, умытого водами горных рек, загоревшего на ветру пастбищ и полонин, источалось крепкое благоухание трав, — сырых и головокружительно-дурманящих. Её юные округлые бёдра обнажались — стыдливо, как раскрывается набухший розовый бутон; впитывали в себя, втягивали и требовали свою долю любви. Белокурые косы, наконец, свободные от стесняющих заколок, спадали мягкой линией ему на плечи и обнимали своей узорчатой вязью. В рыданиях колыхалась грудь, запёкшиеся губы извергали неведомые слова и проклятья…

Годземба неожиданно почувствовал в затылке мучительную головную боль и почти одновременно услышал отчаянный крик Нуны. В полусознаньи он обернулся и в ту же минуту получил сильнейший удар по щеке. Кровь хлынула ему в голову, ярость — перекосила рот. Словно молния он мгновенно отразил колющий выпад, проскользнувший где-то совсем близко, и треснул противника кулаком между глаз: Раставецкий зашатался, но не упал. В сумраке вспыхнула ожесточённая борьба.

Но преимущество сразу же перешло на сторону Годзембы, несмотря на всю мощь и высокий рост инженера. В этом, только с виду ничтожном и слабом человеке, пробудилась какая-то нервная, порочная сила; неясная, дурная, демоническая одержимость двигала его чахлыми руками, наносила удары, парализовала атаки оппонента. А дикие, налитые кровью, глаза хищника внимательно следили за вражескими манёврами, угадывали и в нужный момент упреждали любые поползновения инженера.

Они сражались среди ночной тиши, прерываемой грохотом поезда, топотом ног и учащённым дыханием из последних сил вздымающейся груди; бились молча, как два кабана-одиночки за самку, которая сейчас жалась в нише вагона.

Из-за нехватки места драка ограничивалась довольно узким пространством между сиденьями; мужчинам приходилось то и дело мигрировать из одной части купе в другое. Постепенно противники утомились; с распалённых лбов спадали крупные капли пота, руки обессилили от ударов и всё медленнее поднимались. Один раз Годземба поскользнулся и завалился на подушки от хорошо выверенного толчка; но в следующую же секунду исправился. Собрав остатки сил, он пнул коленом противника и в ярости с размаху отшвырнул его в противоположный угол вагона. Инженер зашатался, как пьяный, и всем своим весом выломал дверь. Прежде чем он успел выпрямиться, Годземба уже вытолкал его на площадку. Здесь-то и разыгрался последний акт боя; скоротечный и неумолимый.

Инженер защищался слабо, с трудом парируя выпады озверевшего мужчины. Кровь текла с его лба, изо рта, из носа, заливала глаза.

Внезапно Годземба нанёс ещё удар, вложив в него остатки последних сил. Раставецкий пошатнулся, закачался и рухнул с площадки — прямо под колёса. Его утробный и хриплый крик сразу же затерялся в шуме рельсов, изредка прорезаясь сквозь гул летящего поезда…

Победитель перевёл дыхание. Втянул в разгорячённую грудь холодный ночной воздух, стёр со лба пот и поправил помятую одежду. Залётные ветра мчащегося паровоза развевали его волосы и остужали жар крови. Он вынул сигарницу и закурил. Триумфатор был бодр и весел.

Потом преспокойно открыл захлопнувшуюся в пылу сражения дверь и уже уверенной походкой возвратился в купе. При входе его обвила пара тёплых рук, гибких, словно сплетение змей. В глазах их обладательницы теплился один единственный вопрос:

— Где он? Где муж?

— Он уже больше никогда не придёт, — равнодушно ответил победитель.

Девушка прильнула к нему всем телом.

— Ты защитишь меня ото всех. Милый мой!

Он крепко обнял её и прижал к себе.

— Не знаю, что со мной происходит, — прошептала она, прислоняясь к его груди. — Чувствую такое сладостное головокружение. Мы совершили большой грех, но с тобой, мой силач, я не боюсь никакого греха. Бедный Мечек!.. А знаешь, что самое страшное? — Мне ничуть его не жаль. Но ведь это ужасно! Это же мой муж!

Она вдруг отстранилась, но стоило ей только снова взглянуть ему в глаза, как, опьянев от любовного жара, она мгновенно забывала обо всём. Они принялись строить планы на будущее. Так как Годземба был богат и независим, и его не отягощала никакая служба — они легко могли уехать из страны навсегда. Вот сойдут они на ближайшей станции, на перекрёстке железнодорожных линий и отправятся на запад. Там их будет ждать налаженное железнодорожное сообщение — к утру отправляется экспресс до Триеста; Годземба купит билеты и через двенадцать часов они окажутся в порту; оттуда парочку заберёт корабль, который повезёт их к стране апельсинов, — туда, где чудное сияние майского солнца золотит макушки деревьев, где море тёмно-синей грудью смывает жёлтые пески, а на висках лесных истуканов красуются лавровые венки.

Всё это он говорил преспокойным тоном, будучи уверенным в своих отважных намерениях и равнодушным ко мнению остальных. Изогнутые линии её плеч пробуждали в нём до того сконцентрированную энергию, что он мог бы запросто ей поделиться со всем остальным миром.

Нуне, слушая мелодию его слов, мерещилась какая-то удивительная сказка, — самая лучшая сказка, золотистая повесть, расшитая жемчужинами и бусинками…

Громкий гудок машины предупредил о приближении станции. Годземба вздрогнул.

— Пора. Собираемся.

Девушка поднялась, вытащила из сетки своё дорожное пальтишко. Ухажёр помог ей одеться.

Сквозь стёкла проникал свет вокзальных фонарей. И тут Годземба содрогнулся ещё раз.

Поезд остановился. Они покинули купе и вышли на перрон. Толчея, гомон и огни немедленно окружили их и впитали в себя.

И тут Нуна, всё также державшаяся за его плечо, вдруг показалась кавалеру какой-то уж слишком обременительной ношей, чтобы связать с ней свою судьбу. Внезапно, в глубине души Годзембы зашевелился ужас, и волосы его встали дыбом. А лихорадочно-поджатые губы сигнализировали о тревожном душевном состоянии. Мерзкий, подлый страх скалил свои острые клыки…

Никакого победителя не было и в помине — только убийца и жалкий трус.

В гуще толпы он высвободил свою руку из объятий Нуны, потом незаметно отступил и через один из тёмных коридоров пробрался с территории вокзала наружу.

Теперь — лишь только бешеный бег в переулках чужого города…

Ⓒ W przedziale by Stefan Grabiński, 1919

Ⓒ Мирослав Малиновский, перевод

Опять зарделось седьмое по счёту утро — кровавым факелом погибели и мора разгорался день седьмой…

Ведь уже шесть дней и ночей полыхал над городом Гнев Божий… И окаменел от отчаяния мир, оцепенел от страха зверь, обезумели люди.

Да, Аллах свирепствовал, да, Аллах мстил — Он велик, Он свят, Он — палач!