Стефан Грабинский - Рассказы

Гармонии! Согласия!

Всюду боль, везде разложение. Здесь вьётся безграничная тоска и мытарства бедной благодати, там увядают чудесные асфодели [43] Асфодель — название рода растений из семейства лилейных. В древности считался символом смерти, траура, скорби и загробной жизни. Согласно античным мифам служил пищей умершим в царстве Аида и был посвящен владычице подземного царства Персефоне. …

Гармонии! Согласия!

Ею владели сильные мира сего, ведь она была необходима им для великих дел, ею владели и простые смертные (и эти счастливее всех), ею владели и мастера тайных наук, чтобы передавать её избранным.

Есть люди, которые в детском неведении, в глубине своих простых сердец обрели эту гармонию. И вдруг какая-то пр о клятая сила поваживается ходить в храм согласия, разрывает связи, разрушает арочный свод союза — и тогда человек склоняется на одну сторону, теряет равновесие и без памяти, без дыхания несётся в пучину погибели…

Сын мой! Такие испытания всегда фатальны!

Его голос дико хрипел и пульсировал приглушённым свистом. Он склонил разгоряченное лицо к Хасану и шепнул:

— Сын мой, эту гармонию обрёл и я. Завоевал, снискал её. Вон там, в нашем доме, за долгие часы уединённых раздумий. И вот уже седьмой день я хожу по городу и напеваю гимн освобождения и силы. Я прикасался к мёртвым, всасывался в их дряблые, синие губы, взирал на бедные, заражённые тела — и смотри! Я цел и чист! Я спокоен, со святой радостью на челе! И такой сияющий я пришёл к ним, чтобы как с братьями поделиться с ними своим счастьем. Но они высмеяли меня и назвали безумцем. Наверное, безумцем от света и солнца.

А теперь я — царь, я — хозяин силы, хочу тебя, мой сын, ею наделить. Ведь такова моя воля!

Он коснулся рукой лба Хасана, впиваясь в его неподвижные глаза:

— Вот теперь она есть и у тебя!

Изнеможённый, он опустился на оттоманку.

Тот же встал у окна и посмотрел на город. Уже издавна он следовал извилистыми галереями мыслей странного гостя. Остатки пошатнувшегося в своих основах сознания призывали его, чтобы он свернул с пути, сошёл с вырастающих из-под ног ступеней… Он не слушал: с отчаянной радостью ступил на доселе неведомые ему пути и углублялся всё дальше и дальше, в какие-то стрельчатые залы с поднебесными сводами, в замки, уходящие вершинами в небо, в прохладные, бесконечные коридоры…

Лишь на мгновение он осознал, что эта радость является чем-то ужасно жестоким, что он не имеет на неё права, ведь там, в кроваво-красном багрянце заката другие…

И облако боли оросило безмятежность.

Как бы отвечая, незнакомец подхватил:

— Да, это правда. Это одна из жестокостей жизни. Лишь одна из тысяч неисчислимых. И что же? Не преодолеешь адскую границу. Мы лишь можем помогать им, а остальное… остальное в руках дэвов…

Брат мой! Под твоим окном лежит труп женщины — возлюбленной, которая хотела проститься с тобой поцелуем смерти. Иди и воздай ей последний долг! Иди! Она была молодой и красивой и всего лишь… женщиной…

С огромной верой, с бескрайним почтением, не сводя глаз с лица наставника, Хасан перегнулся через подоконник, подхватил окоченевшее тело и на холодных устах оставил долгий поцелуй. Затем положил её на ложе из эбенового дерева и покрыл шёлковым халатом в золотистых шафранах. Пара закатных лучей опустилась на ложе смерти и распростёрлась траурным переливом по покрову.

Старик вознёс руку в сторону города:

— А теперь нам пора в путь. Там нас ждут другие. Идём освобождать братьев…

Кровавым упрёком зависло солнце над горизонтом. Последние лучи, мерцая, расходились по водным просторам и румянили гребни волн. Там, вдали, плавились в золоте и багрянце хребты и вершины гор… Из бездонных чаш, расселин, перевалов струился драгоценный, рубиновый нектар…

От дворцов, мечетей, каменных домов ниспадали глубокие тени и клином врезались в улицы, вычерчивая могучими линиями их огромные контуры. Снизу в небо бил тяжёлый, знойный дым пожарища…

Часы отбивали восьмой час. Протяжные звуки тембра меди кольцеобразно распространялись широкими, степенными волнами, ложились ниже между домами, ютились среди ряда стен и робко замолкали в переулках…

Они вышли…

Ⓒ Wezwanie by Stefan Grabiński, 1920

Ⓒ Юрий Боев, перевод, 2016

Округлые, податливо-воздушные облачка дыма медленно вытягивались из формирующих их губ, укладывались в извивающиеся волнистые кольца и растворялись на лазурном фоне неба. Сигары были превосходные; тонко свитые листья ароматно тлели, источая сочное, благородно сконцентрированное содержимое. Мы курили неторопливо, затягиваясь со знанием дела, словно знатоки. У Рышарда Норского были великолепные гаваны.

Я сомкнул чуть сонные после обеда веки и с блаженством откинулся на подлокотники кресла-качалки. Здесь мне было хорошо и комфортно.

Мы сидели на мраморной террасе виллы, расположенной высоко над берегом моря. Отсюда его гладь была видна как на ладони. Сверкающая, будто зеркало, украшенная мозаикой терраса, на которой стояли наши столики с черным кофе, располагалась на одном уровне с каменной стеной, ограждающей виллу.

Море дремало. Девственный смарагд волн казался более темным, как бы уплотненным во всей своей массе силами ветров. Время от времени ленивый порыв пробегал по морскому простору, ласково расплескивался на прибрежные расщелины и, омыв скалы, бессильно возвращался в прежнее русло. Иногда крылатая флотилия барок, легких, как перышко, лодочек, срывалась с портовой привязи и, помахивая алым флагом, стремительно скользила по упругой волне. Иногда на горизонте мелькала стройная прогулочная яхта и исчезала вдали, волоча за собой длинный шлейф дыма.

И пристань онемела в зное полудня. Остановилась работа в доках, замолчали гудки сирен, сложили свои крылья паровые альбатросы и, разгруженные, тихо стали на якорь.

Кое-где на палубу забредал загорелый под семью ветрами матрос и, присев на моток канатов, напевал бессмертную «Голубку» [44] La Paloma — голубка (исп.). Популярная песня, написанная испанским композитором Себастьяном Ирадьером во второй половине XIX века. . Кое-где среди черных корпусов, словно тень, передвигался лоцман и, привязав лодку цепью к берегу, исчезал в зияющей глубине главного цеха…

Впрочем, сонливость и покой. Час послеполуденного отдыха…

Ощущая приятную леность, я перевел взгляд с линии моря и остановил его на ближайшем окружении под террасой. С наслаждением я передвигался по шелковистым бутонам роз, легко скользил по цветистым ветвям магнолии, апельсинов, мысленно блуждал влюбленной ладонью по стройному стану туй.

— Чудесно тут у тебя, Рышард. Живешь, будто царь. Мне не хочется даже шевелиться. Здесь все пьянит, чарует.