Стефан Грабинский - Рассказы

Он погиб молодым, пробудив всеобщую скорбь в сердцах тех, кто сумел разглядеть в его произведениях превосходный талант.

И сам не понимаю, как так случилось, что об этой трагической кончине я до сих пор не обмолвился с Рышардом ни единым словом. А ведь именно от него я должен был услышать многое о Прандоте, в особенности же то, что он ступил на борт именно в здешнем порту, в бытность Норского.

Тогда, пользуясь небольшой паузой в чтении, я обратился к Рышарду с вопросом:

— Когда ты встречался с Прандотой в последний раз? Быть может, незадолго до катастрофы? Вроде бы он отчаливал от здешнего берега?

Норский внезапно оторвал взгляд от рукописи и, со странным выражением лица, вперил его в меня. Очевидно, вопрос застиг его врасплох, и в первую секунду он не понял, откуда тот возник. Но вскоре он, видимо, сориентировался, и тогда на миг на этом мраморном лице появились какие-то странные, загадочные проблески. Что означали эти необузданные линии внезапно сократившихся мышц, какие им следовало подыскать эмоциональные аналоги — мне было трудно определить. Но это длилось лишь неуловимо крохотное мгновение — с помощью огромного усилия воли он овладел собой и возвратился к своей привычной непроницаемости. Только слегка побледнел и печально ответил:

— Да. Твоя догадка верна. Действительно, он навестил меня перед отъездом. Даже…

Он замолчал, будто бы задумываясь, а ст о ит ли завершать фразу. Но вскоре сомнения рассеялись, и он едва ли не с вызовом произнес:

— Ты даже не поверишь… Он заглянул сюда на часок перед тем, как ступить на борт. Мы съели легкий обед на двоих, после чего я проводил его в порт. Бедный парень! Ему было так к лицу то небольшое синее кепи, которое он надел в свое путешествие.

Последние слова прозвучали несколько странно. Разве прекрасное кепи не было главным украшением Прандоты? И к тому же я не смог удержаться, чтобы не отметить того, о ком шла речь.

— Невосполнимая потеря. Я глубоко убежден, что в этом светлооком добром юноше однажды проявился бы первоклассный лирик. Какая душевность, какая глубина чувств!

В глазах Рышарда тлели какие-то желтые огни.

Когда он заметил, что я за ним наблюдаю, то легонько сомкнул веки и, выдыхая густой клуб дыма, спокойно процедил:

— Быть может. Однако мне кажется, ты преувеличиваешь. Хотя он и был моим задушевным другом, я никогда не превозносил его талант слишком высоко. Он был чересчур сентиментален. Нет ли у тебя желания немного прогуляться перед закатом по пляжу? Сейчас дивная пора, а до ужина у нас еще много времени.

Он докурил сигару и, стряхнув остатки пепла, бросил окурок на дно перламутровой раковины.

Охваченный досадой, я все же сделал вид, что все в порядке, и с напускной готовностью проследовал вместе с ним к выходу.

Когда мы вернулись под вечер домой, он был в превосходном расположении духа и во время ужина постоянно шутил с Адасем. Однако я заметил, что время от времени мимолетная тень мелькала на его прекрасном, мужественном лице, и несколько раз я перехватывал его взгляд, покоящийся на мне с особым вниманием.

С того дня прошло несколько недель.

Внешне ничего не изменилось в моем отношении к Рышарду, с которым я, как и прежде, вел долгие беседы, совершал совместные прогулки и поездки по морю. И все-таки мы оба чувствовали: что-то произошло, какая-то тень клином пролегла между нами и разделяет нас все сильнее. Чувствуя это, мне, собственно, следовало бы проститься с ним и покинуть виллу. И если я этого не сделал, то лишь благодаря особой связи с этим человеком, который уже долгое время был для меня неразрешимой загадкой.

И я его, очевидно, обременял своим присутствием на вилле, хотя он упорно пытался замаскировать всяческие следы недовольства. Однако я отчетливо видел их в выражении его лица, беглом взгляде, в наших осторожных разговорах. Норский вообще помрачнел и в последнее время очень изменился. Часто он глубоко над чем-то задумывался, на вопросы отвечал неохотно, постоянно избегал определенных тем; а еще с того памятного дня мы с ним ни разу не заговорили о покойном Прандоте. Также с тех пор мы не касались и литературных проблем; когда я случайно уводил нить разговора к данной теме, он ловко переходил к вещам, лишь косвенно связанным с литературой, после чего поспешно все дальше отдалялся от нее.

Впрочем, банальность наших диалогов мне с лихвой компенсировала превосходная хозяйская библиотека, которая в любое время была для меня открыта. К тому же я на целые часы, особенно утром, погружался в чтение.

Однако удивительное дело: среди поэтов последнего времени, представленных здесь весьма широко, я не смог отыскать ни одного томика Прандоты. Несмотря на это, не желая раздражать Рышарда, я не подал виду.

Среди всего прочего я и сам начал претерпевать какие-то особые изменения, в которых поначалу не отдавал себе отчета, так как проявлялись они скорее внешним образом. Рышард же, напротив, заметил, что со мной что-то происходит, — и, странное дело, с неким недовольством и даже боязнью.

Видимо, его во мне что-то поразило. Несколько раз он внимательно следил за моей жестикуляцией, достаточно оживленной во время обсуждения интересной темы, и тогда я уловил на его лице выражение изумления, смешанного с тенью тревоги. Однако в этом отношении он пока что не сделал мне ни единого замечания. Подстегиваемый любопытством, я решил обязательно его об этом расспросить.

Вскоре мне подвернулся удобный случай.

Было утро, вскоре после завтрака. Мы оба в легких домашних костюмах сидели на веранде. Рышард читал какую-то книгу, тогда как я посматривал на море, которое в ту минуту было немного неспокойным. Вдруг мое внимание привлекли кружащиеся чайки. И вот неожиданно одна группа отделилась от стаи и образовала широкий белый круг, через который оставшиеся чайки начали пролетать длинной вереницей. Зрелище было настолько необыкновенным, что, прерывая Норскому чтение, я указал рукой на небо.

Он действительно посмотрел в ту сторону, но невольно окинул взглядом одновременно и меня и спросил до странности изменившимся голосом:

— Что ты делаешь?

Пока что я не понимал его. И в самом деле, ведь я не совершал ничего сверхъестественного. Лишь легонько приподнялся на цыпочки и простер руку вдаль.

— Как это что? Указываю на чаек.

— Ну, да, да, это же очевидно. Но делаешь ты это таким образом, что мне хотелось бы подчеркнуть, что этот жест тебе чужд.

— Ты только сегодня такое за мной заметил?

Норский медлил с ответом, а затем произнес наконец, будто равнодушно:

— Тебе я призн а юсь, что и в самом деле уже долгое время замечаю странные изменения в твоих движениях. У меня складывается впечатление, что жесты, которые ты воспроизводишь, не те прежние, твои, к которым я давно привык, а какие-то чужие, заимствованные, будто кто-то другой управляет ими, обосновавшись внутри тебя. Ты походишь на актера, который гениально вжился в чужую мимику.