Т. Клайн - Церемонии

А уж называть чужака «гостем», как сделал этим утром Порот, и вовсе было отвратительной ложью.

Между тем Порот как раз выступил вперед и заговорил низким, проникновенным голосом, проводя сомнительные параллели между несчастьями, выпавшими на долю Ноя, и нынешними бедами Братства. Иорам вынужденно признал, что молодой человек силен умом, но явно нервничает и плох как оратор. А фермер он, судя по всему, и вовсе никудышный. Иорам оглядел поле кукурузы в отдалении: низенькие, нездоровые на вид стебли, которые уже пострадали от разнообразных сорняков и вредителей. Уже теперь ему было ясно, что первый урожай Поротов погибнет.

В голову пришло уместное сравнение: разве нельзя сам Гилеад назвать садом, ухоженным, вскормленным и оберегаемым, его семьи — столь же разнообразными, как посевы на процветающей ферме, а его детей — нежными ростками? Да, это вполне подойдет для какой-нибудь будущей службы. А впустив к себе чужака, Пороты открыли врата сада перед хищником. Побеги сгниют, семена будут затоптаны, сама земля — осквернена.

Хотя, возможно, как и в случае с грехопадением, вина лежит на женщине. Молодой Порот, которому не доставало отцовского наставления, судя по всему, позволяет Деборе собой командовать. Поговаривали, что впустить чужака придумала именно она.

Сейчас она стояла среди женщин у амбара и бессмысленным взглядом наблюдала за происходящим. Иорама вовсе не удивило то, что случилось с ней вчера. Он уже давно был уверен, что в кошку вселился бес; его правая рука до сих пор горела после встречи с этой тварью. Сестре Деборе следовало предвидеть вчерашнее несчастье. Может статься, оно было карой Божьей. Да, Иорам не отрицал, красоту Деборы, он восхищался ее стройной фигурой и черными глазами с поволокой, хотя и подозревал, что женщина эта способна на любое распутство.

Его собственная жена, Лотти, прежде была такой же стройной, но располнела после рождения трех сыновей. Теперь ее тело и вовсе изменилось до неузнаваемости, живот разросся до невероятных размеров и причинял ей постоянную боль. Пока Сарр заканчивал проповедь, мысли Иорама обратились к жене. Он оставил ее в гостиной Поротов; то, как ее потное, вздувшееся тело заполнило их небольшое кресло-качалку, вызвало у него смутное раздражение. Глубоко в душе шевельнулось было подозрение, что жену не следовало привозить сегодня с собой, но Стуртевант его давно подавил. Вместо этого он, как правило, лишь злился на ее женскую хрупкость, — с тремя другими детьми таких проблем не было, — и беспокоился о ее внешнем виде. Если он из-за чего и чувствовал вину, то лишь потому, что не заставил ее выйти вместе с ним наружу и стоять, как Дебора, с остальными женщинами. Они с Лотти не могли позволить себе расслабиться. Им следовало подавать пример общине.

Фрайерс рассчитывал, что после речи Порота служба подойдет к концу. Он не рассчитывал на гимны: «Синяя Галилея», «Жнец Христос» и еще больше дюжины других. Пение становилось все громче, и Фрайерсу уже начало казаться, что некоторые члены Братства вот-вот упадут в обморок от поднимающегося все выше солнца, которое выглянуло из-за низкой стены облаков и теперь сияло во всю мощь.

Ближе к концу, когда происходящее уже начало надоедать Фрайерсу, в гостиной раздался негромкий болезненный стон. Джереми покинул свой пост у окна, подошел к двери и заглянул внутрь. Беременная женщина, которую он заметил раньше, по-прежнему сидела в кресле-качалке. Она явно мучилась, обильно потела в тяжелом черном платье и, судя по виду, почти что потеряла сознание. Когда Фрайерс вошел, она подняла на него бессмысленный взгляд; в больших коровьих глазах не было ни страха, ни понимания.

Он подошел поближе и оглядел женщину. Боже мой, ей надо было остаться в постели! Когда она подняла голову и посмотрела на него, он заставил себя улыбнуться и тихо сказал:

— Здравствуйте.

Солнечный свет коснулся вздутого живота женщины, и Фрайерс заметил, как он зашевелился.

За все утро он был первым мужчиной, который ей улыбнулся. В последнее время при взгляде на нее Иорам лишь хмурился, как будто ее состояние было не благословением, а проклятием. Она не хотела приходить на службу; она так устала, и ее так распирало изнутри, что женщина едва могла дышать. Никогда раньше, ни с одним из детей ей не было так тяжело. Когда ребенок шевелился, казалось, что он перетасовывает все ее внутренности, чтобы устроиться поудобнее. Такой же своевольный, как Иорам. Наверняка еще один мальчик. Она хотела, чтобы Господь подарил ей хотя бы одну дочь, но не ей судить о промыслах Божьих. Иорам рассердился бы, узнай он, что она смела даже помыслить об этом.

Она хотела, чтобы беременность наконец закончилась. Бремя становилось невыносимым. А сегодня так жарко… Ей хотелось бы сесть в кресле на заднем крыльце и послушать службу оттуда; от этого наверняка стало бы полегче, но Иорам ничего и слышать не пожелал. Он объявил, что его жене надлежит либо стоять на солнцепеке с остальными, либо скрыться подальше с глаз общины. Он не потерпит, чтобы она сидела, пока остальные стоят. И она оказалась запертой в этой тесной и душной гостиной. От жары и неудобного положения начинала кружиться голова, и тут в гостиную вошел незнакомец.

Она позавидовала его одежде: ему, судя по всему, было куда удобнее, полные, как у младенца, руки и ноги оставались на воздухе. По цвету его одежда напомнила женщине цветы в ее саду. У незнакомца было доброе лицо, а руки казались мягкими, как у знахаря. В ее памяти возникли полузабытые образы: как прикасался к ней Иорам, давно, до того, как родились дети… мягкие руки повитух…

— Как вы себя чувствуете? — спросил незнакомец, улыбаясь ей сверху, как солнце.

— О-хо-хо, — пробормотала женщина, — вы только посмотрите на меня! — Она покачала головой и почти рассмеялась, как будто они вдвоем знали какую-то шутку, которую люди вроде ее мужа ни за что не поняли бы.

— Я и смотрю, — сказал незнакомец, и его улыбка была такой сочувственной, что женщина почти позабыла засевшую внутри боль. Она убрала с мокрого лба прядь волос и пожалела, что он не видел ее в лучшие годы. Внезапно женщина почувствовала, что ее колени разведены сильнее, чем прилично для замужней женщины, сидящей перед незнакомым мужчиной, а тяжелая черная ткань провисает между ног, как заболоченный овраг. Ничего страшного. Она настолько же тверда в своих убеждениях, как он — в своих. Незнакомец смотрел на нее с таким пониманием.

— Сколько вам еще? — спросил незнакомец, кивая на ее живот. Он смотрел на нее с явным восхищением. Женщина снова почувствовала гордость и вспомнила, что в ее состоянии нет ничего постыдного, что бы там ни пытался внушить ей Иорам. Она еще сильнее выставила живот и с легкой дрожью нетерпения поведала: