Наталья Полухина - Письмо. Серия «Другая сторона»

Здесь и сейчас я осознал истину. Я почувствовал себя по-настоящему одиноким. Брошенным. Стремившимся к несуществующей свободе. Рвущим через сияние и черноту, как пылинка через рябь светотени. Мимо моих ног под водой проплывают рыбьи головы, их качает водичкой, прозрачной, чисто-зеленоватой, они клюют меня в пятки, целуют, тыкаются, как слепые котята, от их ледяных прикосновений дрожь вдоль всего позвоночника.

Вода уносит прочь останки рыб, обволакивая, лаская меня. Проплывают водоросли, тина. Живые мальки тычутся мне в ноги, снуют, суетятся, будто веселятся. От них совсем другое чувство, как от детишек, окруживших и танцующих вокруг хоровод.

*

Отряхиваюсь и иду на берег, несу ботинки в руке. Возвращаюсь и вижу, как во двор вкатывается синий шевроле, старый, проржавевший. Остановился, скрипнув. Открылась дверь водителя, вышел парень, живущий в этом доме. Тот же парень, но сильно моложе, стройнее, гладко выбрит. Открывает сзади дверь, подаёт руку. Выходит, выбирается, выползает осторожно его жена, пышная, длинноволосая, в ней не узнать ту стриженую худышку, какой я уже видал её издалека, в той, другой версии их семьи. В руках она держит малыша в голубых пелёнках. Мой малыш! Это он. А может это другое время в их жизни? Куда меня забросило? Дом ещё, пожалуй, до ремонта. Он, однако, всё так же бел. Кот выскользнул в лес, только и мелькнул хвостик. Ну что ж. Думаю, он не пропадёт и его не разорвёт над землёй. Страшно вспоминать, что случилось с единорожьей чашкой. Вот и ответ на вопрос, что происходит с пропавшими вещами! Мне было не смешно. Пока шёл, задумался. Накатили сумерки, от облака мигнуло тёмным, потом золотой луч и снова день, снова сумерки и будто кто-то замедлил киноплёнку. Я шёл в задумчивости, всё замечал периферией, переутомление сказывалось сложностью концентрации. Поднимаю глаза и вижу своё крыльцо. Скорее, было так. Шёл, опустив взгляд, увидел свою бурую ступеньку, поднял глаза… и вот я стою перед своим крыльцом, таким ровным и таким обветшалым. Кракелюр голубой краски. Под ней остатки красной, рыжей, зелёной, а на подоконниках даже жёлтая проглядывает. Снизу сереет древесный остов, надёжный, он кажется вечным, хотя это не так. Видно, что дерево повидало: его мочили дожди, кусал мороз, жгло солнце и пересушивали ветра. Ветреное место у нас тут! А сегодня тихий день какой-то. Лёгкие вихри во дворе покручивают лисья, травинки, пыль и не более.

Я присел на крыльце, прикрыл глаза, оставил щелочку, чтобы видеть свет. Мимо бродили коты, проносилась девчонка, запахи детей, воды, ароматы кухни – куркума и шафран, совсем не мой вкус. Эти блики другой реальности то проявлялись, то исчезали, отражались вокруг меня сполохами, врывались дуновениями ветра. Солнца не было видно, везде расплескивалась серо-сиреневая тень. Кто бы мог подумать, что в сумерках тень будет версией света. Серое перетекало в голубое, тусклый аквамарин в блеклую бирюзу. Солнце вспыхнуло девичье-розовым лучом напоследок. Будто поцеловало в щёку, в зрачки. Прошелестело обещаниями продолжения и отражённым от неба лиловым. Зашло.

*

Я нашёл фонарь и пошёл к реке. Пока свежо впечатление, мне захотелось увидеть и нашу реку. Чёрная вода с палевыми бликами. Чёрные глаза и золотые зрачки. Привет, родная, здравствуй, подруга. Другой запах, пахло тиной, гнилью, где-то сопревала древесина, бревно качалось в воде. В темноте, в недрах неизвестности, слышались всплески. Некоторые были похожи на плеск весла, будто невидимый кто-то ночью наощупь перемещался через реку в лодке. Я готов был поклясться, что слышу лодочника, желающего остаться неопознанным. Странный Харон где-то там утюжил воду в поисках попутчиков. Ничего, мой друг. Скоро я приведу к тебе двоих. Догадка лихорадкой тронула мою мысль. Если родители мальчика, а в какой-то версии, может быть, родители девочки, умрут, то и круг разомкнётся. Написанное должно воплотиться. Я был благодарен реке и её ночным жителям за подсказку. Харон ждал. Где-то плавал ночной бог, пожиная мир и выплёскивая выловленное в прошлое. А здесь ничего не случалось, поэтому происходило всё по кругу, запутавшись в сети нор, соединивших прошлое и будущее, одну сторону и другую. Ценой было уничтоженное настоящее, рассыпающееся, постоянно соскальзывающее то в прошедшее, то в грядущее, то в какую-то иную версию себя. Хотелось прекратить. Вся моя натура хотела вернуть всё на место, вернуть привычное. Детство вспоминалось с огромной плотной навязчивостью. Я был в густом мороке, заворачивающем меня в дремоту, в сон. На миг я запутался, где река, где мой дом, потерял ориентацию в пространстве и во времени. Забыл, зачем пришёл сюда, что я должен сделать, куда вернуться и где мой дом. Где я. С памятью, похоже, тоже что-то происходило. Хочу вернуться домой. Исследовать бы получше комнаты, чердак, подвал. Как мне сделать, чтобы меня не забросило опять? Есть версия! Полез за письмом. А его больше не было.

*

Как мне расколдовать себя, малыш? Как разбить на двоих созданное это зазеркалье? По силам ли мне это? Мне стало казаться, что я для этого избран. У меня такая миссия, назначенное задание. Кто-то дал мне эту роль, кто-то позвал меня, поманил, я придумал и поверил в это. Верил изо всех сил, всеем своим светом и всей своей тьмой. Особенно тьмой. Ей же вера нужна сильней. Вера наполняла всё смыслом и я надышаться не мог этой верой, этой версией, что залила надеждой всё щели моего разума как эпоксидкой мастер растрескавшуюся мебель. Чтобы не в хлам, не в мусор мировой, чтобы выжить. Я тебе ещё пригожусь, Бобби!

Я подошёл к зеркалу, потёр своё небритое лицо двумя руками, надавил на глаза. Так учила меня снимать усталость учительница математики, когда я, накатавшись в снегу на катке, приходил к ней на контрольную накануне новогодних каникул, без всякого настроения учиться. Похлопал себя по щекам. Взгляд мой сиял матовым мутным блеском, отражение отливало безумием, я сам был витражом, через который преломлялся свет из другого мира. Я глядел в отражение, расфокусировавшись, краски поплыли, образ раскололся. Сзади меня, точнее, сзади моего отражения пробежала беззвучно девчонка, скользнула лихо. Юбочка развивалась, как знамя свободы. В отражении был день, а в моей прихожей была ночь. В отражении побелели стены, знакомая черная ручка на двери, оглянулся, стены в моём доме будто ещё больше потемнели, состарились, витражи на окнах отдавали в ответ на комнатное освещение разноцветные блики. Мой дом играл живым цветным шероховатым теплом. Дом в отражении манил чистотой, скользил юностью, совершенством, стерильной уверенностью в завтрашнем дне. Каждое пространство было переполнено своей версией жизни и стремилось перетечь в другое, захватить его.