Литтмегалина - Гнилое яблоко

У меня мороз прошел по коже – не столько от его вопроса, вполне резонного после всего, с чем мы тут столкнулись, сколько от утомленной, замороженной интонации его голоса.

– Не говори так, Миико, никогда, – я схватил его за предплечья и рывком поднял на ноги.

– Как – так? – Миико мутным взглядом смотрел мимо меня.

– Как будто ты сходишь с ума, – резко объяснил я.

– Мы стоим близко к кругу, – пробормотал Миико.

На секунду я прислушался к своим чувствам, пытаясь уловить некие изменения. И нет, ничего.

– Уйдем отсюда.

Я сгреб с земли красную кепку, ухватил Миико за локоть и потащил его сквозь синюю муть, зависшую меж деревьями.

Отум проигнорировал наше появление, жадно поедая свой ужин.

– Я не хочу есть, – сказал Миико.

– Но придется, – возразил я.

– Слушай маму, – сразу встрял Отум.

Еще один муравей в муравейнике моей головы.

«Только день в Долине Пыли», – изумленно подумал я. Бесконечный день, от которого я устал, как от целой жизни. Теперь я видел лишь нечеткий силуэт устроившегося неподалеку Миико – совсем стемнело, и только тонкий месяц не позволял ночи из фиолетовой стать черной. Миико апатично ковырялся ложкой в тарелке. Я тоже потянулся за тарелкой. Надо заставить себя поесть.

Я однажды прочел в книжке: «раздирающее беспокойство». «Слишком сильно сказано», – подумал я тогда, но теперь понимал, как это. Беспокойство заполнило всего меня, разрасталось, так что ему уже стало тесно под моей кожей. Час назад умирал от голода, теперь же едва двигаю челюстями и не ощущаю вкуса, вслушиваясь в каждый звук. Дыхание Миико неподалеку (шуршащий вдох, свистящий выдох – так и тряхнул бы его, чтобы его легкие расправились и заработали как положено), невесомые серебристые звуки потревоженных ветром листьев, ровный гул в отдалении. Но среди этих, вполне нормальных звуков, я различал что-то еще. Я не мог понять, что именно, как порой не получалось узнать искаженную посторонним шумом знакомую песню – у меня была привычка включать радио на кухне, отправляясь в душ. Сквозь тонкую стену ванной комнаты музыку было слышно хорошо, пока я не включал воду посильнее.

Радио. Это сравнение наталкивало на некоторые мысли о том, что сейчас происходит. Я как радио, настроенное на неизвестную волну. Мои уши различают только шумы помех, но я знаю о музыке, потому что ее ритм отзывается пульсацией в моих костях, находит отклик в каждой клетке моего тела. Что ж… один раз она зазвучала на всю громкость («Белая Женщина», – сказал Миико) и оказалась чем-то крайне неприятным.

Песня, лишенная слов и звука. Чему я подпеваю сейчас?

Мерзкие мысли. Что за бред, кажется, у меня уже крыша поехала

(как у Миико)

после этого поганого денька. Отум ничего не замечает, значит, ничего и нет, а у меня есть только то, что я сам себе навоображал, поверив фантазиям Миико. Миико заболел, и понятно, что все это началось не три часа назад, а с самого утра, просто еще не проявлялось внешне. В больном состоянии много разной мути лезет в голову. Кроме того, побег из дома

(дома? ладно, места, где он жил раньше)

наверняка изрядно потряс его нервы. Миико всегда был психически шатким, но я-то прежде не был склонен обращать свое нездоровое воображение на обыденную реальность, дополняя ее жуткими деталями. Зачем же делаю это сейчас?

(Белая Женщина, обсуди ее с собой. Разве та боль не была настоящей?)

Я всего-то заснул и увидел сон. Порой сны бывают очень реалистичными. Вполне убедительное объяснение, так отчего же я не верю себе?

(Ага, объяснение. Тебе и Миико приснилось одно и то же… в одно и то же время…)

Ему явилась женщина в белом, мне – нечто иное. Совпадения за уши притянуты. И уж тем более логично, что два усталых и сонных человека прикорнули под убаюкивающий шум дождя, как только у них появилась такая возможность.

(Слишком похожие сны. Зачем ты убеждаешь себя, что ничего не было? Если бы ты включал соображалку хоть на три минуты в день, ты уже бежал бы прочь. Переругивания с Отумом стоят того, чтобы подвергать себя опасности?)

(нет никакой опасности)

(есть)

Этот разговор с самим собой начинал меня раздражать.

– Миико, тебе все еще холодно?

– Да, – ответил он не сразу.

Ладно. В конце концов, сейчас действительно промозгло.

Я услышал, как Отум натягивает на себя футболку. Шелестящий звук ткани, скользящей по плотной, наверное, солоноватой на вкус коже… у меня ком застрял в горле.

– Болезный, лови свитер, – предупредил Отум.

Руки-крюки как обычно подвели Миико, и пару минут он шуршал во тьме травой, отыскивая свитер наощупь. Поиски завершились успешно. Теперь, когда его согревают сразу два свитера – мой и Отума, удастся ли Миико наконец согреться?

Улегшись на землю, я оперся спиной на рюкзак. Миико тихо пыхтел, пытаясь улечься поудобнее. Так же, должно быть, возятся звери, устраиваясь на ночлег. Вскоре Миико затих и в слепой темноте все равно что исчез.

Я включил фонарик. Я устал нервничать, и мне было настолько безразлично, как пойдет дальше, что почему бы не потратить единственную батарейку. Круг желтоватого света вздрагивал на странице. Когда мне плохо, я пишу –

(пиши, пиши, пиши, однажды это спасет твою жизнь)

плевать, что порой совсем ерунду. Я делаю это потому, что знаю – хотя бы немного посветлеет, даже если всю темноту и не разогнать, даже если мир навсегда захлестнул мрак.

Громадина… мне почти хочется снова в него поверить.

– Умник? – ядовито спросил Отум и пнул меня в щиколотку, проходя мимо.

– Да, я умный, – сдержанно ответил я. Будь это правдой, я бы не оказался в таком месте с такими людьми, но это был мой единственный ответ на подобные вопросы.

– И о чем же ты пишешь?

– О том, что тебя не касается никаким боком.

– В этой стране меня все касается, – его голос затихал, отдаляясь. Хорошо; менее всего мне хотелось сейчас уделять внимание мании величия Отума.

Громадина возненавидел город, отнявший у него хозяина… Обезумевший от ярости, он идет по улице, возвышаясь над крышами обшарпанных двухэтажек…

Я сам не разберу потом эти торопливые неразборчивые строчки.

Вернулся Отум или нет, я не заметил. И потом – все, устал, – я выключил фонарик, лег на бок, и жесткая трава уколола мою щеку.

Я понемногу схожу с ума.

Серую бетонную стену покрывает паутина трещин. Из трещин сыпется серая пыль. Сидя возле стены, я прижимаю к себе руки, покрытые порезами. Двигаться больно, но я поднимаюсь, бреду вдоль стены и затем дальше по улице. Никогда прежде Рарех не был таким тихим. Вязкая, как клей, тишина разлилась по городу и, затвердев, сковала его собой. Сейчас я бы обрадовался даже мерзкому реву машины Януша, но вот она, припаркованная на обочине, неподвижная, покрытая пылью так плотно, что едва различим ее уродливый травянисто-зеленый цвет.