Литтмегалина - Гнилое яблоко

(откуда ты знаешь, что их двое?)

(просто знаю, и все)

Я вышел к домам. Маленькие, больше похожие на сарайчики, почерневшие от времени и дождей, они выглядели так, будто их опрокинет первый сильный порыв ветра. Тем не менее их было на удивление много, настоящая маленькая деревушка.

– Не представляю, кому могло взбрендить тут поселиться, – сказал я.

– Наверно, тогда это место было менее заражено, – ответил Отум, рассеянно разглядывая заросшие грязью окна, и выдал себя этой фразой.

Я уставился на него во все глаза, затем через силу отвернулся и протиснул пальцы в карманы джинсов. Значит, он тоже это чувствует… мы трое…

Темный лист прокатился по крыше и спланировал, задев мою щеку зубчатым краем. Я вздрогнул и отметил, что мои нервы уже совсем расшатались.

Обогнув дом, я встал в проеме между ним и соседним и несколько минут вдыхал тяжелый мокрый запах разрушающейся древесины. Даже голова закружилась. Второй дом не достроили, бросив на половине – ни двери, ни ставен, голые ребра крыши. Когда-то какие-то люди решили устроить здесь свои жилища. Возможно, они даже верили, что для них нет ничего лучше этой спокойной долины. Потом они обнаружили, что здешнее спокойствие вгоняет их в тоску. Каждую ночь им снились страшные сны…

– Около пятидесяти, – объявил Отум, подкрадываясь со спины.

Я не сразу понял, что он о домах. Все мои мысли занимала вода, пропитавшая стены.

(и, когда в их дома сквозь скверно законопаченные крыши просачивался дождь, сны были ярче реальности)

Что-то определенно заставило жителей бросить все и оставить это место. Что?

Я брел, продираясь сквозь лысеющие заросли. Каким же странным все выглядело – размытым и серым. Мой взгляд проваливался за темные доски, будто они были нематериальными, проекцией во влажном воздухе. Остановившись у фасада, я заглянул в грязное окно. Темно внутри, ничего не рассмотреть, даже если прижаться к стеклу носом. Мои ноги сами повели меня к крыльцу. Правая ступня поднялась над переломленной пополам ступенькой и осторожно опустилась на следующую. Из щели приоткрытой двери на меня смотрела темнота, и я протиснулся боком, стараясь не прикасаться к проему.

В доме я замер и только всматривался, ничего не видя, пробуя на вкус облепившую меня плотную затхлость. Глаза медленно привыкали к мраку, и чем четче вырисовывались предметы в комнате, тем отдаленнее от меня ощущался мир снаружи. Осознание опасности пребывания в насквозь прогнившем доме, в любую секунду способном обрушиться, не гнало меня прочь, задавленное любопытством. Все в комнате покрывал толстый слой пыли: пару кресел с деревянными подлокотниками, одно из которых я едва не опрокинул, сослепу налетев на него; кособокий стол; кровать возле стены со смятым комом покрывалом, источающим кислый запах. Я дотронулся до покрывала, проникая сквозь толстый слой пыли. Ткань рассыпалась прямо под пальцами, сама превращаясь в пыль.

(пыль внутри дерева)

(пыль на кресле моей матери)

(все гибнет и превращается в пыль)

(нет, наоборот. Все превращается в пыль и поэтому гибнет)

Я попятился к свету. Доска прогнулась под ногой, и, нервно переступив, я развернулся и вылетел из дома.

– Тупо, – сразу же услышал я голос Отума. – Если пол не рухнет, то потолок обвалится.

В тишине, затопившей прогнившие дома, был рассеян осенний холод. Осторожные пальцы ветра проникали под мою одежду, прикасались к коже. Дрожа от холода, я долго и ничего не выражающе смотрел на Отума, потом спросил:

– Где Миико?

Наши взгляды соприкоснулись только на секунду, и затем мы одновременно сорвались с места. Не разбирая дороги, мы с треском ломали кусты.

– Миико! – позвал я, но мне ответило только молчание. – Миико, – повторил я, приглушив голос, и, пригнувшись, пробежал под корявой веткой. Острый прутик устремился мне в глаз, но я мотнул головой, уворачиваясь от него. Черные стены, ветки с редкими листьями или совсем голые – все сохранилось в моей памяти фотографическим снимком. Я пробежал вдоль стены и двинулся меж деревьев дальше, угадывая путь.

Предчувствие чего-то страшного, навсегда меняющего мою жизнь – или отнимающего у меня что-то, кого-то – наполняло меня, когда я бежал сквозь эти неживые заросли. Время – всего-то несколько секунд – растянулось, будто резиновая лента, протянулось от ветки к ветке, и я чувствовал, как разрываю его на бегу.

Миико вылетел мне навстречу, едва не сбив с ног, и судорожно вцепился в мои плечи. Красная кепка пропала, спиральки волос торчат во все стороны. Я ощутил, как с кончиков его пальцев мне под кожу уходит дрожь. Золотистые глаза Миико были широко раскрыты, кожа белая, как мел, и только на веках краснота.

И снова я упал куда-то, в тот момент, как он отпустил меня, отступая. Я никогда не летал на самолете, но думаю, происходящее со мной здесь, в Долине, походило на полет – краткий период относительного спокойствия и очередная воздушная яма.

– Что опять? Что? – нетерпеливо вскрикнул я. Мне хотелось выслушать Миико и отбросить его рассказ как бредни истеричного мальчика с поврежденной психикой. Вернуться к ровному движению. Прийти в себя. Может быть, я испугался. Может быть, я просто сопротивлялся необходимости до конца поверить в происходящее.

Я наклонился к Миико. Он казался мне таким же лишенным мыслей, как животное в зоопарке, когда оно бессмысленно бродит кругами по клетке, или же апатично лежит, не поднимая головы. Меня вдруг царапнула брезгливость, неуместная, порочащая меня самого, но уже в следующий момент я обвил руками Миико, дрожащего и жалкого – его отца здесь не было, но он нашел себе другое зло.

«Элейна».

Миико даже не прошептал, только пошевелил губами. Но это имя впрыснулось в мою кровь и растворилось в ней, как лекарство или яд.

– Элейна, – теперь отчетливо произнес Миико, и я почувствовал, как оборонительная усмешка искривляет мои губы. Боковым зрением я видел Отума, безликого и неясного. Его близость успокаивала. Я попытался поймать взгляд Миико, но он смотрел сквозь меня пустыми глазами. Он был весь в своем ужасе. Я с содроганием заметил, что его лицо посинело.

– Кто такая Элейна, Миико?

Я разговаривал с ним как с ребенком – в Долине Миико деградировал до шести лет.

– Девочка, – ответил Миико. Его лицо посинело еще больше. Он захрипел и затих. Я видел, как расширяется и опадает его грудная клетка. Его удушье оживило в моей памяти случай, когда…

В один не прекрасный день папаша сунул Миико головой в оконный проем и начал закрывать створку, сдавливая ему шею. Миико вырвался и выскочил в окно. Три дня он не решался возвращаться домой. Мы были знакомы пять лет, прежде чем Миико решился рассказать мне об этом случае, и то, думаю, лишь потому, что ему стало сложно скрывать от меня шрам, оставленный торчащим из рамы гвоздем. Миико задавался вопросом, чем бы все закончилось, не сумей он сбежать. Мог ли отец убить его? Я был склонен считать, что тот был готов довести дело до конца.