Литтмегалина - Гнилое яблоко

– Ты когда-нибудь прежде слышал от него это имя – Элейна?

Я мотнул головой.

– Нет, – и против воли с моих губ сорвался тяжелый вздох.

Я чувствовал ее поблизости, прячущуюся среди черных деревьев, наблюдающую за мной испуганными глазами.

– Зачем ты затеял все это, Отум? Просто скажи мне: чего ты добиваешься?

Он не думал над ответом и секунды.

– Я хочу стать великим.

– Как Гардата?

– Да. Но человеческих сил для этого недостаточно.

– Придется тебе довольствоваться тем, что есть.

– Нет, не придется, – он улыбнулся во все зубы, озаряя улыбкой ночной мрак. – Завтра я стану кем-то совсем другим.

– Иногда мне кажется, что это не Миико, а ты не в своем уме.

– Да. Я в уме Гардаты.

– И как же ты намерен добиться своего?

– Есть способ. Но это тайна. Большая тайна.

– Если это тайна, то как ее узнал ты?

– Я очень любопытный. Всегда внимательно смотрю и слушаю. Порой вижу и слышу крайне интересные вещи.

– Ты не всерьез. Я не верю, что ты действительно хочешь обратить себя в… нечто непонятное.

– Нечто непобедимое. Завтра в моих руках окажется то, что вмещает в себя силу, способную преобразить землю на миллионы шагов вокруг. То, что может превратить своего владельца в бога. И я не уйду отсюда, пока не получу это.

– Но…

– Хватит. Теперь я хочу задать вопрос, – Отум приглушил голос. – Я тебе нравлюсь?

От его провоцирующей интонации по моему телу пробежали искры возбуждения. Я усмехнулся себе под нос.

– Ты – да. А вот Отум конченый придурок.

К счастью, вернувшись к Миико, мы обнаружили его крепко спящим. Свернулся клубочком, закрыв лицо рукавом грубого свитера Отума. Я наклонился ближе, прислушался к дыханию – спокойное и ровное. Моя ранящая тревога немного притупилась.

– Все в порядке, – сказал я Отуму, хотя он и не спрашивал. Его безразличие к Миико было широко, как пропасть.

Отум понюхал свою футболку и поморщился.

– Я пойду мыться. Здесь рядом очередное озерцо. Пойдешь?

– Лучше бы нам не ходить туда.

– Ничего не произойдет, кроме того, чему мы позволим случиться.

Отум будто вызывал меня на бой. И я последовал за ним, кинув взгляд на Миико. Улучшится ли его состояние? Я боялся по его пробуждению снова услышать: «Элейна».

Мое волнение преображалось в возбуждение.

Меня окликнул тихий голос Миико, и я с сожалением позволил Отуму уйти без меня. Сдернув с шеи фонарик, я включил его, положил на землю и присел рядом с Миико. Он выглядел настолько больным, насколько только можно выглядеть. Глаза красные, лицо синее. Он сонно моргал, глядя на меня снизу вверх, и дышал с чуть заметным усилием. Я дотронулся до его щеки и ощутил, какая она холодная.

– Все хорошо, – зачем-то сказал я, гладя липкую от слез кожу. Мне было мучительно неприятно смотреть в его остекленевшие глаза, но все же это был Миико, не кто-то другой, в кого он понемногу превращался. – Мы уйдем отсюда, скоро, и я…

Он перебил меня:

– Я должен рассказать тебе кое-что.

Я понимаю, что Миико выглядит слабым. Но также я понимаю, что никто не знает его лучше меня. Отум едва ли когда-нибудь задумывался о том, каков Миико на самом деле. Миико… он же как больное растение. Его смелость проявляется в его упрямстве, а его упрямство – в том, что он продолжает существовать, со своими клаустрофобией, шрамом на шее и свитером с чужого плеча. Он сказал мне однажды, что больше всего не любит

(отца)

оставаться в одиночестве. Это означает, что он боится быть в одиночестве. Но иногда он убегает и бродит где-то совсем один…

(один, пока однажды не встречает Отума)

Он объяснял, что убегает потому, что ему невыносимо находиться дома. Когда он был маленьким, а его мать еще не сбежала, она запирала его в комнате, чтобы он не ползал под ногами, мешая ругаться с его отцом. Слушая крики и глухие удары за стенкой, Миико сидел на грязном полу и играл в свои переломанные игрушки. Иногда его забывали выпустить.

Когда Миико было пять лет, он сломал руку, выбираясь через окно из своей комнаты на втором этаже. Он сорвался и плашмя упал во двор. При каждой попытке подняться в голове у него «мигало черным» (обычное для Миико словосочетание), поэтому он предпочел какое-то время просто полежать. Когда я спросил, какая дурь заставила его лезть в окно, он ответил одним словом:

– Ссать.

Ему таки привили некоторые правила приличия, и он усвоил, что в комнате на ковер этого делать нельзя, как бы ни приспичило. Попытки сквозь запертую дверь выкричать себе право на посещение туалета ни к чему не привели, поскольку оба родителя предавались очередному скандалу с полной самоотдачей.

К тому моменту, как моя мать увидела его, выйдя из дома с намереньем приобрести пакет молока и буханку хлеба, Миико уже решил свою проблему – лежа, не двигаясь. Хорошо, что во дворе не было ковра…

Загулы Миико начались спустя несколько лет после побега его матери. Из них Миико возвращался истощавший и невероятно грязный – с наивным убеждением, что под грязью не видно желтых, почти рассосавшихся за период его шатаний синяков.

Очередной его побег едва начался, когда я наткнулся на Миико на пустыре. Я нечасто приходил на место, где сквозь мои болезненные воспоминания все виделось мне как в красном мареве. Но в тот день меня одолело иррациональное ощущение, что моя сестра спустя все эти годы все еще витает над пустырем, и даже если в физическом смысле она навсегда потеряна, я могу соприкоснуться с ее духом.

Миико не обрадовался мне, но остался сидеть, где сидел – на бетонном блоке, из которого торчали ржавые металлические петли. Подошвой раздолбанной кроссовки он катал камень, что сопровождалось скребущими звуками – камень терся об осколки стекла, усеивающие практически каждый клочок земли на пустыре.

– Осень. Жопу на бетоне отморозишь, – предупредил я назидательным тоном и сел рядом.

У Миико на лице был сплошной синяк, и я сказал:

– Да плевать уже, я все вижу.

И тогда Миико заплакал.

Глупо было расспрашивать, бессмысленно пытаться успокоить, и я молча сидел на расстоянии трех ладоней от него, вцепившись в ржавую петлю. Холод металла пробирался под кожу, чтобы остаться там и после, когда я уже побреду прочь с пустыря, так же как в Миико останется его незаживающая душевная рана. Каким естественным и привычным все выглядело в сером свете, сочащемся с тусклого неба… что для кого-то ужасный день, для другого лишь один из череды мутных будней.

Сидящий вот так, сжав коленки, хрупкий Миико с его нестрижеными кудряшками походил на девчонку. Удивительно, но даже сейчас можно было заметить, какой он на самом деле красивый. « Быть таким хорошеньким неприлично для мальчика », – однажды заявила ему незнакомая тетка на улице, озвучив, я думаю, ту причину, по которой отец с особым удовольствием разбивал ему лицо снова и снова.