Литтмегалина - Гнилое яблоко

Илия был улыбчивым и добрым, но я ощущал в нем цепкость. Его интересовала каждая мелочь. Он принимал всю эту проблему с Рарехом близко к сердцу, как что-то личное. Однажды среди прочих вопросов прозвучал один о наших отношениях с Деметриусом. Я пожал плечами, не имея внятного ответа, и он понимающе кивнул, отчего я вдруг почувствовал, что вне зависимости от моего желания уже связан с Деметриусом так плотно, что мне никогда не вырваться.

Однажды, «отдыхая» после ухода Илии (на самом деле тупо пялясь в белый потолок и морщась от дергающейся в руке боли), я осознал, что влюблен в Деметриуса. После наших враждебности, столкновений и попыток убить друг друга. При том, что моя правая рука никогда не станет прежней. Даже после Миико. Мы связаны. Война прекращается по примирению сторон.

Мы с Деметриусом могли так и остаться навсегда в Долине Пыли, если бы девушка из магазина, преодолев страх, не позвонила в полицию с сообщением, что видела находящегося в розыске подростка. Этому загулу Деметриуса предшествовало множество других.

Впервые Деметриус сбежал в девятилетнем возрасте, во время прогулки в парке. «Мне вдруг захотелось погулять одному», – пояснил он мне тот случай. Вскоре его обнаружили и, несмотря на отчаянное сопротивление, вернули в Закатоннский замок. Не прошло и месяца, как Деметриус снова вырвался на свободу, просочившись сквозь крепостную стену. На этот раз его искали двое суток. Третий побег затянулся на две недели, зато Деметриус вернулся самостоятельно. С тех пор визиты к психиатру стали для него обязательными, хотя, как показала практика, никакого эффекта не оказали. Влечение Деметриуса к бродяжничеству продолжило цвести махровым цветом. Правитель, отец Деметриуса, был в отчаянье, опасаясь, что очередная эскапада сына закончится обнаружением его тела в какой-нибудь канаве.

В тринадцать лет Деметриус начал называть себя «Отум», сделал татуировку на предплечье и исчез на полтора месяца, виртуозно улизнув от охраны. Градус безумия возрастал.

Заключительный побег продлился с середины осени до конца августа, когда нас обнаружили в Долине. К тому времени треть страны запомнила лицо пропавшего юноши, чью фотографию, не раскрывая его высокого происхождения, демонстрировали на всех телевизионных каналах. Я же, травмированный материнской зависимостью, телевидение принципиально не смотрел и посему пребывал в неведении.

Случай в Долине Пыли таки оказался достаточно отрезвляющим для того, чтобы в темном сознании Деметриуса забрезжил лучик разума. Дороги все еще привлекали Деметриуса, но его одержимости остыли. Его будущее как правителя Ровенны затянулось непроницаемым туманом. «Докажи мне», – сказал его отец. И собирается Деметриус доказывать свою пригодность для трона или нет, пока он держит свое намерение при себе.

В произошедшем с нами я вижу руку судьбы, что не оправдывает смерть Миико, но придает ей хоть какой-то смысл. Деметриус разочаровался в своей идее сверхправителя, попробовав фальшивую божественность. Этой измученной стране с кровавым прошлым, до которого Деметриусу удалось дознаться наперекор всей засекреченности, не нужно возрожденного Гардаты. Старая кровь впиталась в землю, и чем меньше призраков она оставила после себя, тем лучше.

Деметриус избежал тюрьмы, получив три месяца условно. Правитель не вмешивался в процесс, считая, что сын давно заслужил того, чтобы хорошенько огрести, но Лемме Талоко (не только потерпевший, но и тот псих из журнала, рассуждавший о памяти воды, вот совпадение) настаивал на мягком приговоре. Эти три месяца Деметриус провел в больничной палате при Закатонне и не мог совершить ничего противозаконного, даже будь у него такое намерение, так как сил его хватало только на прогулку из одного конца коридора в другой. Я целыми днями торчал в его палате, и, пока Деметриус лежал в кровати, слабый, как котенок, мы говорили о чем угодно, кроме Долины и всего к ней относящегося.

Лемме Талоко умер, когда условный срок Деметриуса еще не успел истечь. После его смерти открылись некоторые факты, и жизнь благополучного с виду профессора, вышедшего на заслуженный отдых, увиделась в черном и оттенках серого. На вскрытии выяснилось, что стенки его сердца были настолько истончены, что удивительно, как он вообще дожил до столь солидного возраста. Он был очень зависим от своего психиатра, которого посещал каждую неделю в течение последних двадцати лет жизни. Обнаруженная в квартире профессора коллекция антидепрессантов и снотворных поражала воображение. Однажды прикоснувшись к проклятому, он больше не ведал покоя.

Окончательно выздоровевший и, вследствие начавшихся в Рарехе процессов, бездомный, я был оставлен в Закатонне и по настоянию Деметриуса поселен в комнату по соседству с его спальней. Два помещения соединяла скрытая смежная дверь, что позволило нам шляться друг к другу по ночам, не привлекая ничье внимание. Все же наши предосудительные отношения были обнаружены, когда правитель выбрал весьма неудачное время, чтобы проведать, как там сын. Поскольку как раз в тот момент во рту у меня находился член Деметриуса, я оказался неспособен предоставить убедительное объяснение, выставляющее все происходящее забавным недоразумением. Деметриуса же гораздо больше волновало, что он не успел кончить.

Впрочем, свежие откровения о наклонностях Деметриуса уже не смогли пробить закаленную потрясениями отцовскую психику. Несмотря на мой статус любовника его сына, правитель принял меня с поразительной теплотой. Причину этого он сформулировал сам в своей излюбленной фразе (обычно сопровождающейся похлопыванием по плечу): «Хоть ты у меня нормальный».

Спустя три года Миико по-прежнему существует для меня, где-то вне времени и пространства. Я принял факт его смерти, но я никогда не поверю в его несуществование . В этом есть определенное утешение… он потерян, но не полностью. И все же мне не хочется думать, что его голос сейчас сплетается с голосами Долины. Внутри меня, глубоко в сердце, всегда остается сдавленная тоска. Вместе с тем, когда я вспоминаю Миико… я чувствую разъедающий яд разочарования. Он предал меня. Не по его собственному желанию, нет, но потому, что был тем, кто он есть.

Будь я внимательнее и честнее, я бы еще до событий в Долине признался себе, что замечаю бездну в черных зрачках Миико. Иногда его заполняли боль и горечь, чаще – тихая злость, но любви в нем оставалось все меньше, и в итоге он превратился в нечто, в чем любовь в принципе существовать не могла. Он равнодушно впитывал в себя окружающую грязь и, загнивая, превращался в грязь сам. «Дитя зла», – с усмешечкой сказал о нем когда-то Деметриус, и сейчас я понимаю, что он имел в виду. Миико не стремился спасти себя, он ввергал себя в смерть. И это то, что я презираю в людях – готовность отдать себя смерти.