Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

«Вот видите?» – хочется вскрикнуть мне, ибо у меня такое чувство, что подтвердились мои давние подозрения. Почему-то я не удивлена. Ничто теперь не способно удивить меня настолько, чтобы отвлечься от этой мысли.

– Болезнь прогрессирует медленно, но исход, как правило, смертельный, – продолжает он, не сумев полностью скрыть своего удовлетворения. Наверное, ждет, что, испугавшись смерти, я отрекусь от своего учения. Не дождется.

Итак, я приблизилась к точке исчезновения. Линия горизонта лишь выглядела далекой, а оказалась начерченной на стене на расстоянии ладони от моего носа.

Странное чувство охватывает меня, будто мне не хватает дыхания. И это не туберкулез. Кажется, я испытываю некую эмоцию. Определенно не страх, нет, хотя организму и свойственно немного нервничать, завидев опускающийся топор. Живые существа, как правило (и к сожалению), неравнодушны к вопросам собственного выживания. За исключением муравьев. Я, видимо, не являюсь исключением.

Я сжалась, как кулак, сомкнувшийся вокруг сокровища, которое боюсь потерять. Но в кулаке пусто. Лишь ощущение сжатия, сам кулак – вот что я считаю собой. Когда ладонь разомкнется, меня не станет. Но сгину ли я навсегда?

Но я же совсем, совсем не готова. Мне так многому еще хочется научиться, так многое узнать. О смерти, да; но не посредством же умирания, как обычные люди!

Я – охотница. Склонившись над львиным следом, я слышу, как зверь дышит мне в затылок.

Разумеется, каждый охотник рано или поздно попадает в лапы льва или другого животного. Но прежде чем тот сомкнет громадные челюсти, мне хотелось заглянуть ему в глотку, рассмотреть все дыры в его зубах, почувствовать смрад падали из его пасти. Получить ответ на вопрос, терзавший меня, вопрос, который я задавала себе всю жизнь, прежде чем… прежде чем…

Что станет с моей школой?

Мне нужна минута, чтобы собраться с мыслями.

Вот и все.

…прежде чем огонь угаснет.

Пожалуй, мне нужна еще минута.

Ну, вот и все. Я умираю. Не знаю, с чего мне плакать. Все ведь умирают.

Искренне ваш,

Будущий труп Джойнс

Я только что провела лето в материнской руке. Я имею в виду не в переносном смысле «под ее крылышком», нет; я имею в виду внутри ее руки из мяса и костей, плотной и уютной, теплой и гибкой, как шатер, где я могла бы жить, внутри руки, словно предназначенной специально для меня. Сперва я не поняла, где нахожусь. От места своего бдения у материнского гроба я, сама не заметив как, перенеслась куда-то по эластичным коридорам, прыгая по ним, радостная и полная сил. В конце концов я поняла, что прыгала от одного пальца к другому. Иногда, чтобы порадовать меня или выполнить некую задачу, о целях которой я не стремилась узнать, рука смыкалась вокруг меня. Я восхищалась синхронной работой суставов – что за радость служить столь идеально скоординированному целому! Лето, мамина рука – все, как я любила; я жила в ней целые годы, пролетевшие, словно несколько мгновений. Мгновений, за которые я успеваю рассказать тебе об этом, моя дорогая слушательница. Для меня эти мгновения, как и мамина рука – пристанище в краю мертвых, мой летний домик, место покоя и безопасности, где я чувствую себя ценной и нужной. Описывая руку матери словами, я ощущаю тот же покой, что и находясь в ее руке. Это потому что здесь слова и сама рука – одно и то же.

Тебе это должно быть понятно, потому что я живу и в твоей руке тоже; в обеих руках, которыми ты печатаешь эти строки. Ты печатаешь, следовательно, я существую. Само собой, все начинается с моих слов. Но стала бы я говорить, если бы ты меня не слушала? Быть может, лишь когда ты записываешь мои слова, их можно считать произнесенными – или я снова путаюсь в течении времени?

К черту эти «быть может».

Но нет, есть еще одно: быть может, настоящий автор этого монолога – ты? Тогда я в твоей милости. Ты поменяешь словечко, и с ним изменится моя судьба; принц станет лягушкой, утка – ослом. Если небо вдруг сложится, как оригами, так это потому, что ты так сказала, хотя ты можешь сказать, что идея была моей, и я тебе поверю. Потом ты скажешь, что идея была твоей, и я снова поверю. Можешь рассказать мне обо всем, о чем я рассказываю тебе, а я буду метаться между верой и сомнением и не знать, придумала ли я тебя, или ты меня, или эти две вероятности каким-то образом осуществились одновременно. А опечатки? Их мы даже пока не обсуждали. Быть может, прямо сейчас ты поднимаешь от клавиш затекшие руки, вытягиваешь их перед собой, разглядываешь и думаешь: «это мои руки», и: «ха-ха-ха, я всех одурачила». Потом трешь глаза и, подоткнув складку юбки под ягодицы для мягкости, снова опускаешь кончики пальцев на клавиши. Пальцы ног упираются в жесткие туфли. Тап-тап-тап.

Разумеется, ты не смогла бы сделать этого, печатая эти строки – это было сделано чуть раньше или чуть позже. Возможно, ты подумала: «Я напишу, что делаю то-то и то-то, а потом сделаю». Или: «Я сделала то-то и то-то, а теперь опишу, как это было». Но зачем делать что-то, раз это уже описано? Зачем описывать, если что-то уже сделано? Если ты задумала всех обмануть, зачем давать повод для подозрений, зачем заставлять кого-то думать, что мои слова на самом деле принадлежат не мне, а тебе, и вложены тобой в мои уста?

«…и вложены тобой в мои уста», – пишешь ты, и ты права – или я права. Что если я не более чем чревовещатель, заставляющий куклу произносить: «Я – чревовещатель, а тот, кто держит меня, запустив руку мне под юбку – моя кукла»? Зачем мне это, ума не приложу. Порой у меня возникают фантазии о бессилии. Как бы то ни было, вряд ли мне удастся кого-то одурачить.

Слышишь? Лампа на твоем столе почти догорела; света хватит, чтобы разглядеть предметы, расставленные на полках аккуратными рядами, но не хватит, чтобы прочесть подписи мелким каллиграфическим почерком на ярлыках под каждым из них. У тебя урчит в животе; там перевариваются остатки ломтика хлеба с маслом и чашки чая с молоком, превратившиеся в нечто неузнаваемое. Скоро тебе понадобится выйти в уборную, что строго запрещено правилами. Ты будешь прислушиваться к звукам моего голоса через коридор.

Дверь кабинета тихо дребезжит в дверной раме, ты поднимаешь голову. Кто-то идет – но нет, тебе почудилось; напряжение уходит из плеч, ты возвращаешься к работе. Это всего лишь обычные звуки, предвещающие окончание дня и наступление вечера. Открываются и закрываются двери, ревут печи, шлепают тряпки, плещется вода, щетки с лязгом падают в раковины, кто-то рявкает и о чем-то спрашивает на повышенных тонах. Снаружи ветер мощными порывами бьется о шифер, птицы стремительными тенями проносятся над дорожкой из гравия, кусты царапают стену в одном и том же месте, но я не могу понять, реально ли это и было ли когда-нибудь реальным. Я даже не уверена в том, что случилось со мной – жила ли я раньше, потом умерла и теперь продолжаю жить здесь? Точнее, не жить, а делать то, что здесь принято – говорить. Или, может, я вообще никогда не жила? Может, мира живых вообще не существует и никто никогда не жил, включая тебя? Включая ее? Ее твердые коленки ощетинились светлыми жесткими волосками. На мягком белом животе – светло-коричневое родимое пятно, покрытое мягким пушком. Шея позади в складках, она красно-коричневого цвета. Ее голубовато-серый… [ треск; ничего не слышно ] —